Патриция Гэфни - Любить и беречь (Грешники в раю)
– Я уверена, он все переложит на ваши плечи, все заботы о камне, эпитафии и прочем.
Она придала голосу сочувственную интонацию, приглашая его пожаловаться на лишние хлопоты или сказать что-нибудь о том, насколько такое безразличие характерно для Джеффри, но он не принял предложения.
– Да, – мягко сказал он, – и теперь каменотес спрашивает, что он должен выбить на надгробии.
Что-то заставило ее произнести:
– А вы уверены, преподобный Моррелл, что Джеффри есть до этого дело?
Его брови выгнулись.
– Может, и нет, – признал он после короткой заминки, – но я должен спросить.
– Ну, раз вы считаете это необходимым, может быть, я могла бы что-нибудь посоветовать? Если оставить дело на рассмотрение Джеффри, он скорее всего предложит какое-нибудь богохульство.
Ей показалось, что он про себя усмехнулся. В этот миг из тени выскользнула Олив, раскормленная пестрая кошка и принялась тереть свои округлые бока о щиколотки викария. Он наклонился и взял ее на руки. Ленивое животное распласталось на его мускулистом плече, растопырив все четыре лапы, потираясь о его руку то одной щекой, то другой и сладко урча. Энни улыбнулась, представив его преподобие с птицами на плечах, парой белок у ног и, может быть, овечкой на руках: святой Франциск Уикерлийский…
– Какую же эпитафию вы предложите, леди д’Обрэ? – спросил он, почесывая Олив за ушами. Бесстыжая кошка сладострастно изогнулась, выпятив зад.
– Н-ну, что-нибудь такое простое и недвусмысленное, дайте-ка подумать. Вам бы, конечно, хотелось обойти молчанием тот горький факт, что Джеффри не испытывал к отцу хотя бы намека на привязанность. По-моему, «Покойся с миром» достаточно хорошо скроет его истинные чувства. Или – как этого требуют правила вашей профессии – вам кажется более уместным латинский перевод «Requiescat in pace»?
Почему она так говорит? Да она же попросту дразнит его, выводит из себя и напоминает сама себе Джеффри!
Его ясные глаза изучали ее с той непоколебимой кротостью, которая, безусловно, обеспечит ему место в раю. Она потянулась, чтобы погладить головку Олив; их пальцы соприкоснулись прежде, чем преподобный Моррелл успел убрать руку.
– Когда возвращается Джеффри? – спросил он, не обращая внимания на ее игривый тон.
– Этого я действительно не знаю. Он поехал в Эксетер на аукцион, чтобы купить лошадь. Я думала, он сообщил вам об этом.
– Нет. Правда, меня самого не было дома.
– Спускались в юдоль мрака для попечения о пастве?
Все, теперь уже действительно чересчур. Энни прикусила губу.
– Извините меня, я сегодня никудышная собеседница. Это из-за головной боли, – соврала она на ходу. – Я, наверное, невыносима. Не обращайте на меня внимания.
– Чем я могу вам помочь?
Нежность, прозвучавшая в его голосе, встревожила ее, но еще сильнее – понимание в его глазах. Меньше всего на свете сейчас ей хотелось быть понятой Кристианом Морреллом.
– Вы ничего не можете для меня сделать, ни как человек, ни как священник, – коротко сказала она. – Благодарю за заботу, но, уверяю вас, моя болезнь телесного, а не духовного свойства. Во всяком случае, пока.
Он осторожно спустил Олив на землю и выпрямился.
– Извините, я больше не могу отнимать у вас время, – произнесла она и тут же пожалела о сказанном – опять! – но теперь уже без всякой надежды его удержать. Да и, по правде сказать, для чего это ей? Она устала от собственной двойственности. – Спокойной ночи, ваше преподобие. Я скажу Джеффри о вашем визите. Если он вдруг расчувствуется и решит изобразить на могиле отца нечто трогательное, – опять она не смогла удержаться от этого детского сарказма! – он непременно даст вам знать.
– Непременно.
Он отвесил ей медленный церемонный поклон. Если бы на его месте был кто-то другой, она назвала бы такой поклон ироническим, но в отношении викария слово «ирония» не очень подходило. Затем он оставил ее одну в темноте.
«… „Чем я могу вам помочь?“ Так он спросил. Значит, он уверен, что мне нужна помощь. Господи, как это отвратительно! Мне ненавистна мысль о том, что он меня жалеет! Все из-за того, что я отослала его прочь, требовала, чтобы он ушел, не была с ним вежлива. Теперь я расплачиваюсь за смертный грех грубости. И я снова одна. А ночь нынче такая, когда одиночество – сущий ад».
4
Детский хор, которым управляла мисс Софи Дин, пел вторую строфу «Воспоемте же, братья и сестры!»:
Вот светлой Пасхи день настал
И женщин-праведниц позвал
К гробнице, где Христос лежал.
Аллилуйя!
Пронзительные, но все же милые голоса наполняли церковь, которая в это пасхальное утро была набита битком. На лицах многих прихожан эти звуки вызывали улыбки – озабоченные или снисходительные, в зависимости от степени родства слушателей и маленьких хористов. Сама мисс Дин, очаровательная в своем голубом платье, украшенном цветами, и коротком белом жакете, выглядела счастливее и спокойнее любого из исполнителей, и преподобный Моррелл вспомнил, как волновалась она всю неделю перед своим дебютом в качестве руководительницы детского хора. Он напомнил себе, что после службы должен обязательно ее похвалить – при условии, конечно, что сумеет пробиться к ней сквозь толпу ухажеров; у Софи было больше поклонников, чем у любой другой девушки в Уикерли, все они сейчас были здесь, и их лица выражали полнейшее обожание.
Апостолов объемлет страх;
Меж них Господь явился сам,
И Он провозгласил: «Мир вам».
Аллилуйя!
Со своего места в пресвитерии Кристи наблюдал за прихожанами. Конечно же, он знал их всех, кого лучше, кого хуже, потому что прожил среди них всю жизнь. Но его удручало то, что, несмотря на целый год, что он провел здесь в качестве викария, он был знаком с ними (за очень редкими исключениями) как с соседями и друзьями, но не как с верующими. Христос Добрый Пастырь всегда был ему образцом, но, увы, мужчин и женщин, для которых он регулярно совершал таинства причастия, крещения и брака, никоим образом нельзя было назвать его «паствой».
Прошлой ночью ему приснился сон. Сейчас он отчетливо вспомнил его. Толчком к этому послужил Трэнтер Фокс, один из самых его любимых, но и самых строптивых прихожан. Сегодня он с большим опозданием проскользнул в церковь и, бочком пробравшись вдоль стены, устроился на задней скамье. В недавнем сне Трэнтер вел себя совершенно иначе: вскочив с места посредине воскресной службы, он возопил в величайшем волнении; «Признавайся! Ты не преподобный Моррелл!» Кристи в ужасе посмотрел вниз и обнаружил, что вместо пасторского облачения на нем старые штаны из оленьей кожи и сапоги, которые он прежде надевал для верховой езды. «Нет, это я, Кристи, – вскричал он, – ты же знаешь меня!» Он поднял Библию, как несомненное доказательство своих слов, но у него на глазах она тут же превратилась в дешевое издание рассказа Эдгара По «Маска Красной Смерти». Чем кончился сон, он не помнил – к счастью; очень может быть, что прихожане вымазали его дегтем и с криками: «Самозванец! Обманщик!» растерзали.
