Алексей Пазухин - КУПЛЕННАЯ НЕВѢСТА (дореволюционная орфоргафия)
— Ну, братъ Скосыревъ, пьемъ мы здѣсь славно, а все же скучно у васъ, въ Москвѣ, чортъ ее возьми! То-ли дѣло у насъ въ Польшѣ — восторгъ! Какія попойки бывали, какія красавицы есть... Ахъ, Скосыревъ, Скосыревъ, какія тамъ есть красавицы!... Есть и здѣсь да чортъ ли въ нихъ толку? Чопорныя, холодныя, маменекъ боятся, а тамъ, братъ, любая хоть въ огонь, хоть въ воду, коли полюбитъ! Да и безъ своихъ скучно стало, по эскадрону тоскую.
„Ради Бога, трубку дай,
Ставь бутылки передъ нами,
Всѣхъ наѣздниковъ сзывай
Съ закручеными усами,
Чтобы хоромъ здѣсь ремѣлъ
Эскадронъ гусаръ летучихъ,
Чтобъ до неба возлеталъ
Я на ихъ рукахъ могучихъ..,[6]
А и вправду, Скосыревъ, прикажи подать хоть вина да трубку, ежели ужь эскадроннаго хора здѣсь нѣтъ.
— И хоръ найдемъ, Черемисовъ, — улыбнулся Павелъ Борисовичъ. — Гусаровъ нѣтъ, да за то есть такія у меня пѣвицы, что пальчики оближешь!
Онъ приказалъ подать вина, трубки и принялся разсказывать Черемисову о своемъ желаніи похитить Катерину Андреевну Коровайцеву, прося гусара помочь.
— Да вѣдь сказалъ, что увезу, ну, и увезу, — отвѣтилъ Черемисовъ. — Ты меня отъ смерти спасъ... Лучше чѣмъ отъ смерти, — отъ позора. Какъ проигралъ я тогда въ Варшавѣ и всѣ мои деньги, и казенныхъ сорокъ тысячъ, такъ мнѣ никто не хотѣлъ помочь, одинъ ты протянулъ руку, и зная то меня въ ту пору очень мало. Я этого никогда не забуду, Скосыревъ, никогда! Не будь тебя, лежалъ бы я гдѣ нибудь въ лѣсу, зарытый, какъ собака, самоубійца, казнокрадъ.
— Э, что объ этихъ пустякахъ говорить! — перебилъ Скосыревъ. — Это сдѣлалъ бы любой изъ товарищей, будь у него деньги. Это не услуга, ты вотъ мнѣ окажешь услугу. Тебѣ не страшно?
Черемисовъ откинулся на спину кресла.
— Мнѣ страшно? Что-жь я, трусъ, что ли, по твоему? Коровайцева я, что ли, твоего испугаюсь?
— Да не Коровайцева, милый, а вѣдь это уголовщина.
— Э, пустяки! Увезу, представлю предъ твои очи ясныя и уѣду въ полкъ. Вѣдь тебѣ нужно, чтобъ не подумали на тебя, чтобы у тебя не нашли, да не отняли, ну, и не подумаютъ. Поищутъ у меня, не найдутъ, а съ господиномъ Коровайцевым я хоть сто разъ и рубиться, и стрѣляться буду, это я съ удовольствіемъ.
Скосыревъ обнялъ Черемисова, и оба они, въ ирисутствіи Скворчика, выработали планъ похищенія Катерины Андреевны. Черемисовъ долженъ былъ пріѣхать къ Коровайцеву на незнакомыхъ „каурыхъ“ лошадяхъ Скосырева, занять хозяина разговорами, а въ это время Скворчикъ, съ обритою бородой, въ костюмѣ гусара, какъ бы деньщикъ Черемисова, вломится въ домъ съ товарищами и схватитъ Катерину Андреевну, а слѣдомъ за нимъ бросится и Черемисовъ къ готовымъ тройкамъ.
На этомъ порѣшили пріятели и не откладывали въ долгій ящикъ: завтра же Черемисовъ долженъ былъ увезти Катерину Андреевну.
V.
Очень довольный рѣшеніемъ увести Коровайцеву, Павелъ Борисовичъ приказалъ подать вина, выпилъ и развесилился. Пріятели собрались было поѣхать къ цыганамъ въ славныя тогда Грузины, но въ это время пріѣхало еще нѣсколько пріятелей Павла Борисовича, и попойка продолжалась дома, поѣздку отложили.
Проходя по комнатамъ, Павелъ Борисовичъ замѣтилъ въ залѣ Шушерииа, который обыкновенно являлся къ нему по вечерамъ съ докладомъ, но сегодня не рѣшался войти, зная, что у барина гости.
— А, это ты, старый грѣховодникъ! — проговорилъ Павелъ Борисовичъ, замѣтивъ управителя. — Ты что же это, каналья, не исполняешь моего приказа, а?
— Какого, батюшка сударь, приказа? — Храни меня Господи, чтобы я вашего приказа не иснолнялъ! Денно и нощно только о семъ и думаю.
— Ну, ты у меня не разводи тутъ розсказней, не пой соловьемъ! — перебилъ Павелъ Борисовичъ. Почему не привозятъ изъ Чистополья ту дѣвку, о которой я приказывалъ? Эту, какъ ее тамъ? Невѣсту-то купеческую...
— Привезена, батюшка сударь, привезена. Какъ изволили приказать, такъ мною въ ту же минуту и исполнено. О семъ и пришелъ докладывать вашей милости, да вижу, что гости, ну и не смѣлъ доложиться.
Павелъ Борисовичъ поигралъ золотыми кистями своего шлафора.
— То-то, а ужь я думалъ, что ты отвильнуть хочешь. Показать мнѣ ее сію-же минуту!
Шушеринъ низко покланился.
— Слушаю, батюшка сударь.
Павелъ Борисовичъ вошелъ въ кабинетъ.
— Господа, я вамъ сейчасъ красавицу покажу, — обратился онъ къ гостямъ. — Любопытную въ нѣкоторомъ родѣ красавицу. Надо вамъ сказать, что мнѣ послѣ тетки Прасковьи Васильевны досталась дѣвка, камеристкой была у тетки и очень, говорятъ, хорошенькая, такъ вотъ въ эту самую дѣвку влюбился купецъ одинъ, жениться на ней хочетъ и даетъ мнѣ за нее тысячу двѣсти рублей. Воть эту самую купеческую невѣсту и прислали мнѣ изъ моего Чистополья вмѣстѣ съ разными соленьями и вареньями. Любопытно взглянуть, господа?
— На соленья и варенья нѣтъ, а на купеческую невѣсту, да, — отвѣтилъ кто то изъ гостей.
— Ты не продалъ еще ее? — спросилъ другой.
— Нѣтъ. Зачѣмъ же я буду продавать, если я ее не видалъ? Можетъ, она дѣйствительно хороша.
— Врядъ ли, — презрителыю замѣтилъ пожилой помѣщикъ изъ отставныхъ военныхъ, крашеный франтъ со вставными зубами, сдѣланными въ Парижѣ, но не совсѣмъ по мѣркѣ, почему баринъ напоминалъ нѣсколько оскалившуюся лошадь. — Врядъ ли: какой же можетъ быть вкусъ у купца? Что нибудь жирное, толстое и бѣлое. Фи!
— Шушеринъ пришелъ, — доложилъ лакей.
— Пусть войдетъ. Это, господа, „красавицу“ привели, — проговорилъ Павелъ Борисовичъ.
Гости перестали шумѣть, пить и съ любопытствомъ устремили взгляды на дверь. Нѣкоторые перемѣстились поближе, оправляя височки и хохлы.
Шушеринъ вошелъ, широко растворивъ дверь и впустилъ остановившуюся было Машу.
— Входи же, голубушка, входи, авось господа тебя не укусятъ, — говорнлъ онъ. — Одичала въ деревнѣ то, отвыкла отъ господъ.
Маша вошла, глянула кругомъ и опустила глаза подъ пристальными, любопытными взглядами гостей Павла Борисовича. Въ облакахъ табачнаго дыма передъ нею на секунду мелькнули красныя физіономіи, молодыя и не молодыя, красивыя и не красивыя, усы, бакенбарды, венгерки, эполеты, дымящіяся трубки. Дѣвушка задрожала всѣмъ тѣломъ и остановилась въ притворѣ дверсй. Родственница Латухина, Маша, не была красавицей, съ Надеждой ее и сравнить было нельзя: въ ней недоставало граціи, которою обладала Надежда, изящества, воздушности, да и черты лица ея были не такъ правильны, глаза не сверкали тѣмъ огнемъ скрытой страсти и большой внутренней силы; она была просто миловидная хорошенькая дѣвушка мѣщаночка, вскормленная домашними булочками, вспоенная молокомъ въ зажиточномъ тихомъ домѣ, какъ въ теплицѣ. Она нѣсколько подходила къ нарисованному крашенымъ бариномъ портрету, но уродливой полноты въ ней не было, хотя она обѣщала сильно располнѣть въ свое время. „Политика“ Шушерина, слезы горячо любимой Нади и просьбы Латухина, въ домѣ котораго сирота Маша нашла второй родительскій домъ, заставили ее идти къ барину, и она не раскаивалась, она была совершенно убѣждена словами Шушерина, что „смотръ“ кончится ничѣмъ, но она испугалась теперь и дрожала всѣмъ тѣломъ. Она никогда не думала, что предстанетъ передъ цѣлымъ обществомъ господъ, ожидая встрѣтить одного только Скосырева, „господина важнаго и строгаго, но предобрѣйшей и благороднѣйшей души“, какъ выражался Шушеринъ.
