Елена Арсеньева - Имя свое (Правительница Софья Алексеевна)
Обзор книги Елена Арсеньева - Имя свое (Правительница Софья Алексеевна)
Елена Арсеньева
Имя свое
(Правительница Софья Алексеевна)
Сильвестр Медведев, в прошлом подьячий приказа Тайных дел, а с некоторых пор — начальный человек Печатного двора и монах Заиконоспасского монастыря, приближенный к царскому двору за превеликую свою ученость, сидел, опираясь локтями и спиной на сеном набитую подушку, задрав ноги на перекладину звонницы, закинув голову, подставив голые пятки солнышку. Ряса его была поднята, поэтому солнечные лучи скользили и по телу — поджарому телу монаха… поджарому, но отнюдь не тощему, не изможденному, довольно-таки гладкому и мускулистому, не хранившему никаких следов бичеваний и прочих усмирений плоти. И что касается оной плоти, то она тоже оказалась на виду, и это была плоть как плоть — зрелая, дерзкая и вполне готовая к скорому и скоромному употреблению.
— Прикройся, нехристь! — с блудливой усмешкой, неловко выговаривая русские слова, сказал тощий рыжий монах, который, придерживаясь за нагретый бок огромного колокола, переминался на широких перилах звонницы, поглядывая то на небеса, то на растелешенного Сильвестра.
— Сам ты нехристь, Митька! — беззлобно огрызнулся тот. — Я вон лежу да лежу, наслаждаюсь благолепием Божьего дня, а ты чего делаешь, латинская твоя душа? Вместо того чтобы врачевать болезные очи царя Ивана Алексеевича, вместо того чтобы грыжи заговаривать, как подобает лекарю, ты зришь светило небесное, словно нецый-облакопрогонник[1], дабы дать ответы на вопросы, кои высокой веры Христовой никаким боком не касаемы. Да и врачевания — тож!
— С больной главы на здоровую, — хмыкнул Митька Силин, который и впрямь был лекарем, выписанным из Польши за царскою надобностью. Однако по рождению он был чистокровный русак, насилкою перекрещенный в латинскую веру, которую, впрочем, считал делом нестоящим. Именно поэтому он так легко сошелся с монахом Сильвестром Медведевым, который, в свою очередь, не был особенно истов в православии. Вообще он ни в нем не был истов, кроме книгочейства на древних языках, сплетения словес в стихи, а также болтовни с правительницей Софьей Алексеевной, с которой его связывали дружеские и доверительные отношения. Хорошо зная нового приятеля своего, Митька сказал бы, что отношения сии были не только дружескими, но он уже давно приучился говорить лишь то, чего от него ждали. На том, между прочим, и зиждился успех его как непревзойденного гадателя и знахаря.
— Ну, глаголь, сыне, глаголь! — нетерпеливо понукнул меж тем Сильвестр. — Глаголь, чего ты там, на солнце-то, зришь? Будет ли князь Василий Васильевич на Москве царем? А я — патриархом?
Митька до рези в глазах всмотрелся в огненно-кипящий шар, подвешенный промыслом Божиим посреди синих-пресиних небес, и медленно выговорил:
— Зрю князя Василия Васильевича Голицына. У него на голове венца нет, а мотается сей венец то по груди, то по спине.
Сильвестр тихо хрюкнул, сдерживая непочтительный и неуместный смех, и сдавленным голосом спросил:
— А еще чего зришь? Меня? Государыню-царевну? Федора Леонтьевича?
— Ни тебя, ни государыни-царевны не вижу, — после недолгого молчания признался Митька Силин. — Зрю великих государей, Ивана да Петра. У них на головах венцы, как и положено быть. А Федор Леонтьевич повеся голову стоит, и это значит, что ждет его кручина великая, а то и погибель.
Сильвестр нахмурился. Венцы на головах великих государей Ивана да Петра неколебимы… Это плохо! Еще хуже — про кручину и погибель Федора Леонтьевича Шакловитого. Нынешний глава Стрелецкого приказа был близким другом Сильвестра Медведева. Именно Сильвестр некогда взял безродного ярыжку, дьяка площадного[2] в приказ Тайных дел, заметив в юнце быстрый ум, отличное умение читать да писать, а главное — редкостные способности к витийству и словесному крючкотворству. С тех пор Федька пошел далеко-о… В ложнице у правительницы Софьи Алексеевны Шакловитый царствует единовластно — особенно теперь, когда прежний талант, князь Василий Васильевич Голицын, отправился в Крымский поход. Ему же, Сильвестру Медведеву, который был первым возлюбленным правительницы, когда она была еще пылкой, шальной, неосторожной девятнадцатилетней царевной, и снисходительно покровительствовал худородному Федьке Шакловитому, ныне достаются лишь объедки лакомых блюд государыниных ласк и почестей… Sic transit gloria mundi, что означает: «Так проходит мирская слава». А впрочем, Сильвестру и остатков вполне довольно. Вот откроет царевна, как обещала, на Москве Славяно-греко-латинскую академию, поставит ее главой своего верного слугу и раба Божьего Медведева — и можно считать, что не зря прожит век.
Тут Сильвестр заметил, что Митька примеряется соскочить с перил звонницы, — и погрозил кулаком:
— Эй, сыне, сыне! Куда навострился? Поговори-ка еще немножечко с красным солнышком! Вопроси его, будет ли князю Василию счастье в походе против крымских татар или нет?
Силин пожал плечами:
— Да я тебе и без солнца скажу.
— Э нет! — перебил Сильвестр. — Молись и солнышко вопрошай!
— Боже мой премилостивый, — послушно забормотал Митька Силин, — Мати Божия Богородица, и Троица Живоначальная, и Михайло Архангел, и вся сила небесная, явите мне, что я задумал: над князь Васильем Голицыным что будет — будет ли ему какое добро или нет?
Спустя минуту молчания и пристального разглядывания слепящих лучей Митька покачнулся, проворно соскочил на щелястый пол звонницы и, жмурясь (из-под усталых век текли слезы), объявил:
— В солнце значится, что князю Василию в том походе счастья никакого не будет, он только зря государскую казну истратит и людей изомнет…
Сильвестр кивнул. Да уж, Митька прав: любому здравомыслящему человеку сие ясно было еще до начала похода. Однако правительница проявила здесь чисто женское, проще сказать — совершенно бабье упрямство. Ведь Голицын еще при прежнем царе, Федоре Алексеевиче, водил войска против крымцев, но никогда не достигал успеха. Однако до сих пор, несмотря на тревожные вести из сухой, безводной степи, Софья намерена окружить своего признанного фаворита ореолом победоносца и прибегает ко всем мыслимым и немыслимым средствам, чтобы внушить ему веру в победу. Сильвестр, по старой памяти и по праву доверенного друга, не далее как вчера измышлял от Софьиного имени очередную любовную грамотку князю Голицыну. Велено было написать подушевнее, понежней, но в то же время попроще, дабы Василию Васильевичу там, в далекой крымской степи, и в голову взбрести не могло, что каждое слово сих сердечных излияний принадлежит не влюбленной царевне, а хитрющему монаху-звездовидцу (Сильвестр, в отличие от Митьки Силина, баловался исключительно общением с ночными светилами).
