Виктория Холт - Индийский веер
Обзор книги Виктория Холт - Индийский веер
Действие романа захватывает своей динамичностью. События развиваются совершенно непредсказуемыми путями. Любовь, разочарования, тайны, мистика — составляющие этого удивительного романа.
Виктория Холт
Индийский веер
АНГЛИЯ И ФРАНЦИЯ
Большой Дом
Меня всегда восхищал большой дом Фремлингов. Возможно, это чувство возникло тогда, когда мне было два года и Фабиан Фремлинг похитил меня и продержал там две недели. Я обнаружила, когда шла в поисках веера из павлиньих перьев, что это был дом, полный призраков и тайн. В длинных коридорах, в галерее, в безмолвных комнатах прошлое, казалось, смотрело на вас из каждого угла, незаметно наступая на настоящее и почти — хотя и никогда полностью — уничтожая его.
Насколько я помню, леди Фремлинг безраздельно царствовала в нашей деревне. Когда проезжала ее карета, украшенная гербом с величественными доспехами Фремлингов, фермерские рабочие, стоя на обочине, с уважением подносили руку ко лбу, а женщины приседали в почтительном книксене. О ней всегда говорили тихим шепотом, как будто боялись произнести вслух ее имя; в моем детском воображении я ее сравнивала с королевой и уступала она только Богу. Неудивительно, что, когда ее сын, Фабиан, потребовал от меня быть его рабой, — мне тогда было всего шесть лет — я не смогла воспротивиться. Казалось совершенно нормальным, что мы, простые люди, должны служить Большому Дому так, как от нас требуется.
Большой Дом, известный в округе как Дом, был Фремлингом. Не Фремлинг Холл или поместье Фремлинг Манор, а просто Фремлинг, с ударением на первом слоге — так звучало более внушительно. Фремлинги владели домом на протяжении четырех столетий.
Выйдя замуж за простого баронета, леди Харриет вступила в неравный брак, так как она была дочерью графа, а это означало, как сказал мне отец, что она так и осталась леди Харриет, вместо того, чтобы стать леди Фремлинг Ее муж, бедняга, уже умер. Но я слышала, что она никогда не позволяла ему забывать о своем более высоком положении и, хотя приехала в деревню только после замужества, сразу посчитала своим долгом управлять нами.
На протяжении нескольких лет совместной жизни они оставались бездетными, что было источником сильного раздражения леди Фремлинг. Я предполагала, что она постоянно жаловалась Всевышнему на такую его оплошность; но Небеса не могли всегда игнорировать леди Харриет, и когда ей исполнилось сорок лет — через пятнадцать лет после свадьбы — она родила Фабиана.
Ее радость была безграничной. Она обожала мальчика. Само собой разумеется, что ее сын должен быть совершенством. Малейший каприз его должен был выполняться всеми подчиненными; и слуги из Фремлинга сходились во мнении на том, что сама леди Харриет лишь снисходительно улыбалась, глядя на все мелкие шалости ребенка.
Через четыре года после появления Фабиана родилась Лавиния. Она в семейной иерархии, безусловно, стояла немного ниже своего брата, но тем не менее была дочерью леди Харриет и поэтому значительно превосходила всех других в округе.
Мне всегда было забавно наблюдать, как они приходят в церковь и шли в боковой придел — леди Харриет, за ней Фабиан и следом Лавиния. Присутствующие с благоговением следили, как они занимают свои места, опускаясь на красные и черные молельные коврики с вышитой на них буквой "Ф". Находящиеся позади прихожане имели возможность быть очевидцами обращения коленопреклоненной леди Харриет к Высшей Власти — событие, которое восполняло все то, чего не хватало службе.
Стоя на коленях, я с изумлением смотрела на них во все глаза, забывая, что нахожусь в церкви, пока легкий толчок локтя Полли Грин не напоминал мне о выполнении долга.
Фремлинг — Дом — доминировал в деревне. Он был построен на вершине небольшого склона, и это создавало впечатление, что он всегда наблюдает за нашими грехами. Хотя дом стоял здесь еще со времен Завоевателя1, в течение последующих столетии он перестраивался, и от дотюдоровского здания вряд ли что сохранилось. Пройдя под помещением над дворцовыми воротами с имеющими бойницы башнями, вы попадаете в нижний двор, на стенах которого вьются растения, а из кадок с железными обручами в артистическом беспорядке свешиваются кустарники. На дворе стоят скамьи, на которые обращены темные и таинственные окна. Я всегда воображала, что кто-то наблюдает из этих окон, докладывая обо всем леди Харриет.
Через густо обитые гвоздями двери вы попадаете в банкетный зал, на стенах которого висят портреты давно умерших Фремлингов — лица одних жестокие, других кроткие. Потолок — высокий, сводчатый; от длинного полированного стола исходит запах пчелиного воска и терпентина; родословное дерево над огромным камином простирает ветви во все стороны; в одном конце зала находится лестница, ведущая в часовню, а на другом — дверь.
В юные годы мне казалось, что все мы, жители деревни, как планеты, вращаемся вокруг ярко сияющего солнца, каким был Фремлинг.
Наш собственный дом, расположенный справа от церкви, был хаотичным и продувался насквозь. Я часто слышала, как говорили, что прогреть его стоит целого состояния. Конечно, по сравнению с Фремлингом, он был ничтожным, но действительно, даже если в гостиной был сильно растоплен камин и в кухне было достаточно тепло, подниматься зимой в верхние комнаты — все равно, что попадать за полярный круг. Мой отец не обращал внимания на это. Его мало интересовали все дела, так как сердце его принадлежало Древней Греции, а Александр Великий и Гомер были ему ближе, чем прихожане.
Я немного знала о своей матери, так как она умерла, когда мне было два месяца. Ее мне заменила Полли Грин, но произошло это позже, когда мне исполнилось два года и я впервые познакомилась с обычаями Фремлингов. Когда она появилась в нашей семье, ей было около двадцати восьми лет; она была вдовой и всегда мечтала иметь ребенка. Поэтому, заняв место моей матери, я стала для нее ребенком, которого она так желала иметь. Все оказалось прекрасно. Я любила Полли, и не было никаких сомнений, что Полли любила меня. В критические моменты я прибегала к ее помощи. Именно к Полли я обращалась за утешением, когда горячий рисовый пудинг опрокидывался мне на колени или когда я падала и обдирала ноги, когда ночью я видела во сне гоблинов и жестоких великанов. Я не могла представить себе жизни без Полли Грин.
К нам она приехала из Лондона — по ее мнению, самого лучшего из всех мест. «Погребла себя в деревне, все из-за тебя», — обычно говорила она. Когда я объясняла ей, что быть погребенным — значит быть в могиле, под землей, она, делая гримасу, отвечала: «Ну, можно сказать и так». Она с презрением относилась к деревне; «Здесь много полей и нечего делать. Мне нужен Лондон». И она начинала рассказывать об улицах города, где всегда «что-то происходит», о рынках, освещаемых ночью лигроиновыми фонарями, о прилавках, ломящихся от фруктов и овощей, старой одежды и «всего, о чем только можно подумать», о продавцах, зазывающих каждый на свой неповторимый манер. «В один прекрасный день я возьму тебя туда, и ты все сама увидишь».
