Коллектив Авторов - Цифровой журнал «Компьютерра» № 182
«Это великая победа в деле борьбы с расизмом и антисемитизмом… а также большой шаг в борьбе с ощущением вседозволенности в Интернете», — сказал журналистам Джонатан Аюн, президент Французского союза еврейских студентов.
Таким образом, прецедент создан, и отныне будет четко обозначена граница свободы самовыражения в Интернете, которая распространяется только на те страны, где нет законов, это самовыражение ограничивающих. Иными словами, если вы высказываете во Всемирной паутине мысль, которая преследуется по закону некой страны Х, и при этом в данный момент физически находитесь на территории этой самой страны Х, никакой свободы самовыражения в Интернете у вас нет: у органов правопорядка страны Х будут все основания для того, чтобы сделать запрос в социальную сеть (либо вашему интернет-провайдеру), независимо от того, где он находится территориально, и получить от него всю необходимую информацию, которая позволит вас локализовать и обезвредить.
К оглавлению
Унесённые в океан: судьба летающих людей как опыт естественного и социального отбора
Василий Щепетнёв
Опубликовано 18 июля 2013
В школьные дни прочитал я в популярной брошюре, посвященной теории Чарльза Дарвина, о том, что не давало мне покоя долгие годы, да и сейчас не даёт. О мухах.
Во время путешествия на «Бигле» Дарвин заметил, что на маленьких островах мухи не летают. И захотели бы — не могли, потому что крылышки у них крошечные, рудиментарные. Дарвин пришел к выводу, что это следствие естественного отбора. Поначалу островные мухи были схожи с материковыми, по крайней мере в области полёта. Но над островом частенько гулял сильный ветер, и мух, особенно тех, что летали высоко, выдувало в океан, где они и гибли безвозвратно. За ними сгинули и мухи среднего полёта, да и низколетающие тоже терпели урон. Год за годом, буря за бурей, ураган за ураганом — и вот на островах остались только те мухи, которые не летали вовсе. Перешли де-факто (если не де-юре) в разряд ползающих насекомых. Крылышки-рудименты — вроде шпаг у гоголевских чиновников в «Ревизоре». Принадлежность парадной формы, но практического применения не находят.
Меня, конечно, интересовали не мухи в чистом виде. Что мухи? По мне, так пусть и совсем бы их не было (хотя уверен, что специалисты способны сразу перечислить дюжину доводов в пользу мух вообще и ползающих в частности, к тому же природа неантропоцентрична). Я стал думать о людях. С ними-то как обстоит дело в процессе эволюции? Конечно, Россия не крохотный островок, но географические размеры и размеры социальные не обязательно равновелики. На социальной карте Россия долгое время оставалась страной, в которой границы дозволенного определены строго, и границы эти были тесны. Взял влево — вольнодумец, взял вправо — обскурант, поднялся чуть выше предписанного коридора — на булавку и в коробочку, под стекло. Иногда с правом переписки, иногда — без. Нет, вероятно, сажать в тюрьму за опоздание на работу в конкретных исторических условиях было необходимо, действие это исполнено высшим смыслом, сажали для блага будущих поколений… Однако тесно-то как душе.
Недавно перечитывал письма Бестужева-Марлинского к братьям Полевым, и дарвиновская теория вспомнилась опять.
Бестужев-Марлинский — сын Александра Федосеевича Бестужева, верного слуги царя и Отечества и на поле брани, и в мирной жизни. Уйдя после тяжёлого ранения в отставку, Бестужев-отец занялся «Санкт-Петербургским журналом», дотацию на который получал из казны, и, помимо прочего, опубликовал в нём свой «Трактат о воспитании». Сообразно приобретённым убеждениям он и воспитывал своих детей, а их было изрядно: до совершеннолетия дожили три дочери и пятеро сыновей.
Сыновья пошли по военной линии, служили успешно, но в роковой декабрь одна тысяча восемьсот двадцать пятого года четверо из пятерых оказались на стороне заговорщиков. Пятый был слишком молод, ещё учился (разумеется, в военном училище), и явных доказательств причастности его к декабристам следствие не нашло. Хотя искало усердно. Крепость, суд, Сибирь, из которой двоих затем перевели на Кавказ солдатами, а двоих оставили, пусть. Солдатами стали Пётр и Александр, а младшенький, Павел, был переведен на Кавказ из училища юнкером — на всякий случай. Жизнь была — как в «Трех мушкетерах», даже интереснее. Для читателя. Судьба то сводила братьев, то разводила их. Все трое проявили себя отменно: Пётр дослужился до унтер-офицера, Павел — до поручика, Александр же стал милостью государя прапорщиком (до декабря двадцать пятого года он был штабс-капитаном лейб-гвардейского драгунского полка).
Все Бестужевы были людьми незаурядными. Павел усовершенствовал пушечный прицел, Михаил изобрел бестужевскую двуколку и стенную азбуку (для перестукивания в тюрьмах), Николай – бестужевскую печь. Все братья брались за перо, писали очерки, рассказы, повести, романы. На литературном поприще самым талантливым среди них оказался Александр.
Он успел зарекомендовать себя до рокового декабря, публиковался в журналах, вместе с Рылеевым издавал альманах «Полярная Звезда». Но истинная слава, слава лучшего прозаического пера России, пришла к нему на Кавказе. А он её если и заметил, то плодов вкусить не успел. Да и возможности не имел — вкушать.
Нередко приходится слышать о трудностях творческой работы. Одно мешает, другое отвлекает, третье давит, четвёртое сбивает. Квартирный вопрос, отсутствие денег, шум за стеной, комары и мухи… Всех помех и не перечесть. Я и сам не прочь пожаловаться куда-нибудь, но не верю в действенность подобных жалоб. Главная помеха — отсутствие творческой энергии, а её, энергию, в аптеке не купишь. Хотя некоторые и пытаются. Но вот появляется Александр Бестужев. Солдат, и солдатчина для него не синекура. Никаких поблажек. Служит всерьез. А солдатская служба — дело трудное. Придирки начальников и командиров, не только из врожденной зловредности последних, но и чтобы наверху знали: потачки государственным преступникам здесь нет. И не будет. Брат Пётр от такого отношения сходит с ума.
А брат Александр пишет. На Кавказе написаны и «Страшное гадание», и «Аммалат-Бек», и «Фрегат “Надежда”». Публиковаться под собственной фамилией нельзя, приходится брать литературный псевдоним «Марлинский», который навечно стал частью фамилии.
Рукописи рвут из рук, за публикации платят недурно, но нужно помогать братьям. Писать приходится буквально на коленке, в перерыве между походами. И какими походами!
Из письма от 12 марта 1835 года:«Два набега за Кубань, в горные ущелья Кавказа, были очень для меня занимательны. Воровской образ этой войны, доселе мне худо знакомой, — ночные, невероятно быстрые переходы в своей и вражеской земле; дневки в балках без говора, без дыма днем, без искры ночью — особые ухватки, чтобы скрыть поход свой, и наконец — вторжение ночью в непроходимые доселе расселины, чтоб угнать стада или взять аулы, — все это было так ново, так дико, так живо, что я очень рад случаю еще с Зассом отведать боя. Дрались мы два раза и горячо; угнали тысяч десять баранов из неприступных мест, взяли аул в сердце гор. Зато, что вытерпели холоду, голоду, бессонницы!»
Чем не спецназ?
А в столицах Марлинский считается романтиком. Писателем, оторванным от жизни, выдумщиком, сочинителем бурных страстей и роковых возвышенных героев. Правда, в тридцатые годы девятнадцатого века подобные определения не ставили на писателе крест, скорее наоборот: люди стремились к высокому и романтическому, к туману и запахам тайги. Во все времена стремятся, в иные явно, а в другие тайно: бывают времена, когда романтиком слыть нехорошо, романтизм-де для наивных подростков и тех, кто остаётся таковым до старости. Но в первой половине девятнадцатого века романтических чувств не стыдятся, и Марлинский у читателей и у книгопродавцев пребывал в фаворе. Его читали, ему подражали. Влияние Марлинского можно заметить в текстах Пушкина, Лермонтова, Гончарова, даже Льва Толстого. Последний был скорее анти-Марлинским, но для отталкивания от чьих-то идей нужно, чтобы эти идеи были — и составляли прочную массу.
Конечно, писать Марлинскому было сложно. Вот что сообщает он Ксенофонту Полевому 12 мая 1837 года: «Не знаю ничего гибельнее для занятий умственных, как военная служба: она не только отнимает настоящее время, но истребляет всякую привычку к занятиям в будущем, и лень, эта дочь пословицы: «от дела не бегай, а дела не делай», задушает даже мысль в голове. И такую-то жизнь осужден я вести в течение 20 лет. Чувствую, что я бы мог быть хорошим генералом при обыкновенном течении дел моих; но к чему служит моя опытность и храбрость теперь? К тому, чтобы ходить в стрелковой цепи наравне с прапорщиком только что из корпуса и быть подстреленным в какой нибудь дрянной перестрелке, в забытом углу леса… Лестная перспектива».
