Журнал Современник - Журнал Наш Современник 2007 #3
А дальше — дальше далеко не как у других. Рядом шел только Вампилов, имя которого ныне вписано в русскую классическую драматургию XX века. Но жизнь его, к сожалению, рано оборвалась.
Распутин был признан сразу, с первых рассказов и первой повести. К началу 70-х его уже печатают, помимо Иркутска и Красноярска, Новосибирск и Москва, прибалтийские республики, Польша… В 1971 году следует первая высокая награда — орден “Знак Почета”. Имя молодого прозаика внесено в Краткую литературную энциклопедию. В 1977-м за повесть “Живи и помни” присуждается Государственная премия СССР, спустя десять лет — вторая, за “Пожар”; присваивается звание Героя Социалистического Труда. Будут и другие знаки отличия, избрание делегатом писательских съездов, депутатом Верховного Совета СССР, позднее придут награды и от новой России.
Кто-то воспримет такую судьбу как сплошное везение и удачу, кто-то останется в недоумении: как случилось, что писатель, говорящий не то что все, “до полного наоборот”, получает почести от власть предержащих, а не обиды и гонения?
Все дело в художественной мощи Распутина, очевидной даже для его оппонентов и соизмеримой только с мощью сибирской природы.
Сам писатель в небольшом очерке “Откуда есть пошли мои книги”, предваряющем двухтомник избранных произведений 1997 года и ключевом для постижения его творчества, говорит о том необычайно сильном впечатлении, что произвела на него в детстве Ангара.
“Ангара же поразила меня волшебной красотой и силой, я не понимал, что это природа, существующая самостоятельно от человека миллионы лет, мне представлялось, что это она принесла сюда, расставила в определенном порядке избы и заселила их семьями… Стою я совсем маленький, должно быть лет четырех-пяти, и во все глаза гляжу, как рассекается синее ее полотно на две половины, забрасывая меня острыми холодными брызгами. Я раз за разом вытираю лицо и продолжаю всматриваться, видя что-то такое, не соединяющееся в образ, но зримое, взрослым глазам неподвластное… Надо ли гордиться, что я, кажется, последним пропел ей сыновью песню со словами, которые она в меня наплескала?!.”
Очень важно, что воспитывался будущий писатель в устойчивости деревенского уклада, где сама жизнь и представления о ней оставались незыблемыми для многих поколений. Менялись времена года, вместе с ними краски природы и календарные труды, ни на секунду не останавливала свой бег быстрая Ангара, рождался, рос, старился человек, и это были единственно оправданные, естественные перемены. Всякая же суета в поведении, легкость переездов с места на место и верхоглядство, идущее от кочевого духа, вызывали неприятие у деревенского мира. Трудолюбие и самостоятельность ценились в человеке прежде всего. И эта основа оказалась заложенной в Распутине, как и во многих его земляках. Прибавлялись к ней хорошие способности и желание учиться, победившее тоску по дому, который пришлось оставить в одиннадцать лет.
То было первое преодоление, первый опыт пути против течения. Так упорно и терпеливо взбирается вверх по стремительной Ангаре пароход, достигая пункта своего назначения. И вся дальнейшая судьба писателя станет движением против течения — того течения, что, подхватив с разных сторон, уносило деревенскую Россию неведомо куда, а вместе с ней ее вековые духовные ценности, ее самобытность и неповторимость.
Его молодость пришлась на время, которое иначе как удивительным не назовешь. Еще не отдышавшись как следует после самой кровопролитной из войн, советская страна бросилась в строительство, причем строительство грандиозное: крупнейшие в мире ГЭС на сибирских реках, промышленные гиганты посреди тайги с новыми при них городами.
Кто скажет, что строить было не надо? Теперь, когда без войны индустрия огромного, несокрушимого СССР превращена в руины? Конечно, надо! Но то, что деревня отдавала промышленности свои последние силы и все больше скатывалась в “неперспективные”, — вот это надо ли было допускать?
Реакцией в литературе стала “деревенская” проза. Распутин влился в стан “деревенщиков”, старших по возрасту — Ф. Абрамов, В. Астафьев, Е. Носов, В. Белов, Б. Можаев, В. Шукшин. В них он нашел поддержку. И, будто решив доказать, что сибирская ангарская деревня ничем не уступает другим, создал свой мир, в котором нашлось место всему — от этнографии до философии.
Распутин обратился не просто к деревне, но к деревне глубинной, что для многих — да почти для всех — значило глухой и отсталой. Те, кто не пытался из нее вырваться, считались неудачниками, не способными к свершениям в судьбе.
Но Распутину оказались интересными именно они, простые крестьяне-колхозники и не помышляющие о карьере продавщица, шофер, доярка. Из “первых лиц” не первого плана можно вспомнить лишь председателя колхоза из “Денег для Марии” да короткие обмолвки, вроде той, что в адрес леспромхозовского руководства в “Пожаре”: “Во все встревает и ни в чем себе не отказывает”.
Люди, стоящие внизу социальной лестницы, стали для писателя первыми, их-то скромная жизнь и высветилась для огромного числа читателей. И не просто жизнь. Именно им доверил автор свои мысли о человеке, природе, сущем и вечном.
Можно сказать, первозданность природы и незамутненность человеческого духа и есть мир писателя Распутина, предмет его дум и художественного отображения.
* * *
“Деньги — зло” — заметили когда-то. Другие перевернули: “Если их не хватает”. В этом перевернутом мире мы и пытаемся теперь жить. Тот, кто сегодня впервые прочтет повесть “Деньги для Марии” — о беде, свалившейся на семью из послевоенной нищей деревни, как раз подтвердит добавленную часть о нехватке: так оно и есть, будь у Кузьмы с Марией лишняя тысяча рублей — и никакой беды, внесли бы в магазинскую кассу и забыли: подумаешь, недостача, да к тому же не по умыслу, а по недогляду!
Деньги в наши дни заняли небывалое место. Телевидение изощряется в рекламе передач, разжигающих алчность: “Он не хочет быть миллионером? Потому что он хочет быть миллиардером!” Это, конечно, дух потребительства, натиску которого мы слабо сопротивляемся. Но ведь что-то такое было и в нас самих и когда-то дало о себе знать.
Не те легко дают взаймы Кузьме, у кого деньги есть, а те, кто способен принять к сердцу несчастье другого, как свое. Такова Наталья, уже не встающая с постели, — она отдает накопленное на смерть, делает что может председатель, сам хлебнувший лиха от неправедного суда, — он понуждает колхозных специалистов ради Кузьмы оттянуть получение своих окладов, но отказывает скопидомка Степанида — боится показать, что сбережения у нее есть.
Деньги для Марии обнажили нравственное состояние жителей деревни, и особенно ее верхнего слоя — директор школы, агроном, механик, ветеринар. Все ведут себя по-разному. Последней надеждой остается городской брат Кузьмы — “совсем отрезанный ломоть” для деревни, или — последним, самым горьким разочарованием.
Нет, не едина деревня в готовности помочь ближнему, как это было раньше, — вот что выяснилось.
Повесть “Деньги для Марии” — не о деньгах, а о совести. Ее уменьшение в народе увидел и запечатлел молодой писатель в середине 60-х годов, и во всем, что будет написано им в дальнейшем, совесть будет поставлена во главу угла.
Открыв первые страницы следующей повести — об умирающей матери и детях, приехавших проститься с ней, читатель обнаружит, какой огромный пласт жизни поднят и осмыслен, сердечно выверен писателем. “Чудом это получилось или не чудом, никто не скажет, но только, увидав своих ребят, старуха стала оживать”, — воскресившие Анну из “Последнего срока” материнские чувства не только отодвинут смерть, из них, как из зерна, вырастет во всем величии и красоте образ русской женщины, первой из знаменитых распутинских старух.
Сюжет о дезертире не нов для Сибири. В фольклоре наших мест немало быличек, связанных с ним. Видимо, таежная глушь не однажды соблазняла ослабевших духом укрыться в ней от злодейки пули.
Повесть появилась в 1974 году и потревожила патриотические чувства некоторых читателей. Как это, накануне 30-летия победы над Германией говорить о дезертире, а не о герое? Но Распутин писал не для даты. Сначала были упреки, потом признание, Государственная премия…
В России от человека всегда требовалось много. Полная самоотдача во имя — ближнего, Всевышнего, Отечества, партии. Имя менялось, порой мельчилось, жертвенность оставалась. Россия стояла не столько на героизме, сколько на подвижничестве, грань между которыми осмыслена религией православия и отмечена Сергием Булгаковым в самом начале XX века (“Вехи”, 1909). Андрей Гуськов, “бравый и расторопный”, мог в горячем бою стать героем, но подвижником быть ему не дано, здесь нужна неусыпная совесть и способность к самопожертвованию.
“…Настена кинулась в замужество, как в воду”, и Настена кинулась в воду от замужества, не перенеся позора, которым оно обернулось…
