Арсений Зверев - Сталин и деньги
– Что вы, что вы, милый человек, я ведь как гостю предлагал. Знаю, что издалека приехали, замерзли. Коли сердитесь, то и не надо. А на теплицу у меня имеется разрешение. Вот, сельсоветом заверено.
Такие разговоры повторялись сплошь и рядом. Еще труднее было в этой волости с уплатой продналога. Поступали сигналы, что кое-где богатеям удалось подкупить представителей сельской власти. В некоторых деревнях бедняки жаловались, что в сельсоветы пролезли кулаки. Да и сам вижу: нужно в город посылать возы с зерном, а налицо грубый саботаж и срыв поставок. Тогда я договорился с уездным прод-комиссаром С. Казаковым, энергичным и добросовестным человеком, что не уеду из волости, пока не добьюсь порядка, и начал систематически объезжать одну за другой деревни.
Прежде всего говорил с коммунистами. Затем созывал население. Всюду меня встречали приветливо, со вниманием слушали беседу о затруднениях Советской власти с продовольствием, о нуждах рабочих и армии. Потом высказывались и обещали в два дня сдать весь продналог.
Бывало, что заверения оставались только заверениями. Приглашали в таких случаях в волисполком председателей сельсовета. Почему обманули? Где хлеб? Те ссылались на тысячи причин и торжественно клялись, что через сутки зерно будет на месте. Но проходило еще двое суток… Снова вызывали людей в исполком и строго предупреждали: если через сутки продналог не будет уплачен, то председатель ответит по всей строгости закона, вплоть до судебного разбирательства. Он должен прибыть вместе с обозом. А если без него, то пусть возьмет с собой продукты, так как его, как саботажника, тут же передадут в руки милиции.
После этого последовал долгий разговор с председателем волисполкома. Осуждающе поглядывая на меня, тот заметил, что мне нет еще 23 лет, а я так сурово разговариваю с бородатыми мужиками. И почему я вообще тут распоряжаюсь как главный? Есть же волостное начальство. Времена разверстки прошли. С крестьянами надо разговаривать помягче. Сколько привезли, за столько и спасибо.
Отвечаю, что у него беспартийный подход к делу. Не хватает принципиальности, требовательности. Что волисполком идет на поводу у собственников, не заботится о нуждах Советской власти, не выполняет разнарядки, принятой в уезде и по волости. Возраст мой тут ни при чем. Речь идет о хлебе для пролетариев и Красной Армии. Борода – тоже ни при чем, она не делает человека честным. Если раньше волость не сдавала полностью налога, то не гордиться этим нужно, а стыдиться этого. Угрожаю же я потому, что тот, кто не дает хлеб городу, есть враг Советской власти. Действую же я строго по закону. Вот мой мандат. В нем записаны мои права. Тут, между прочим, сказано, что представители власти обязаны содействовать продинспекторам. Тех же, кто не помогает, следует отстранять от работы. Будете срывать поставки – вами займется уездный комиссар. Если налог и в третий раз не привезут, ответите вместе со срывщиками.
Неожиданно для меня председатель волисполкома рассмеялся и сказал, что хватка у инспектора крутая. В ответ он услышал, что ему, напротив, не хватает в характере большевистской твердости. Дальше разговор пошел миролюбивее.
А хлеба как не было, так и нет. На очередное совещание явились все работники сельсоветов. Вероятно, они надеялись, что и на сей раз дело ограничится разговорами. Я позвал волисполкомовского сторожа дядю Матвея, велел отпереть комнату предварительного заключения и перевел туда собравшихся, а потом запер дверь, поставил возле нее милиционера, сказал в комнату через форточку, что откладываю заседание вплоть до особого распоряжения, и ушел к себе в отдел.
Должен признаться, что я сильно сомневался, верно ли поступаю. Не взять ли у них еще одно обещание? Но голос сомнения заглушался тотчас же встававшими перед глазами картинами всего виденного ранее: голодные дети, сосущие жмых; матери с заплаканными глазами; красноармейцы, до последней дырки затянувшие ремень на пустом животе. И колебания исчезали.
Часа через два меня нашел «парламентер» – дядя Матвей – и сообщил, что «энти хотят поговорить». Иду в исполком. Просят принять делегацию от запертых в комнате. Принимаю. Входят трое, спрашивают, зачем я так шучу. Отвечаю, что мне не до шуток с врагами Советской власти. Скоро будем их судить. Обескураженная делегация отбыла. Через десять минут «изнутри» просят продолжить общее совещание. Сторож отпирает дверь, люди переходят снова в зал. «Делегация» заявляет, что если я отпущу всех по домам (дело было вечером), то к утру увижу подводы с хлебом. Тогда я говорю, что если опять обманут, то завтра соберу их и прикажу отвезти в сопровождении милиционера в Клин, за тридцать километров, а там с ними поговорят по-другому.
Люди разошлись. Я распорядился подготовить амбары, запасные мешки, весы и пошел домой, но уснуть никак не мог. Думал о происшедшем, вертелся с боку на бок, наконец встал и отправился на склад. Гляжу, а там тоже никто не спит, все работники на местах! Сидят, покуривают, волнуются. Так и просидели вместе до рассвета. Поздней осенью светает не скоро. Уже разгулялся день, когда издали послышался стук колес. Дождей давно не было, земля подмерзла, и звук доносился за версту. Выскочили мы из ворот, смотрим – и боимся поверить. Едут, едут телеги, некоторые с красными флажками, едут из всех 22 деревень…
Трое суток не уходили мы со склада, пока не закончили полностью прием продналога. Позднее мне сообщили, кто именно, где и когда вел тайную агитацию за срыв поставок. Этих лиц затем привлекли к ответственности, а о решении суда сообщили в каждую деревню. Так я впервые в жизни собрал для Советской власти налог…
К концу 20-х годов четко обозначились две политические тенденции в СССР. Одна отражала собой генеральную линию партии и заключалась в курсе на постепенное вытеснение кулачества из всех сфер общественной жизни, а затем и ликвидацию его как класса. Ей противостояла линия правых уклонистов, пытавшихся приспособить кулака к Советской власти, помочь ему «врасти в социализм». Должен заметить, что я, выходец из бедняцкой семьи, члены которой не раз батрачили в кулацких хозяйствах, прошедший затем школу борьбы с вооруженной кулацкой контрреволюцией, был в этом вопросе непреклонен и по отношению к кулаку не признавал никаких колебаний.
Рубль на московском фоне
На рубеже 1923 и 1924 годов произошло временное слияние продовольственных органов с финансовыми. Появилась возможность подумать о том, чтобы продолжить образование. Мое намерение было одобрено. Поклонившись родным местам, я направился в Москву.
Кем же я буду? За размышлениями в поезде незаметно промелькнуло время. Ступая по булыжнику шумной привокзальной Каланчевской площади, я делал, даже не подозревая, конечно, о том, свои первые шаги к карьере финансиста, занявшей последующие 45 лет моей жизни…
