Йозеф Шумпетер - Капитализм, социализм и демократия
Именно в этом и заключается суть Марксовой критики большинства предшествующих или современных ему социалистических учений и основная причина того, почему он называл эти теории утопическими. Дело не столько в том, что многие проекты ранних социалистов были явно недоношенными или во всяком случае не слишком продуманными, а в том, что в большинстве своем они не только никогда не были осуществлены, но и в принципе были неосуществимы. На этот счет существует обширная литература, но мы приведем лишь несколько примеров, иллюстрирующих это положение и одновременно показывающих, что Маркс был несправедлив в своей оценке ранних социалистов.
"Утопия" сэра Томаса Мора (1478–1535), книга, которую в XIX в. читали, любили и которой пытались даже подражать (вспомните успех Кабе и Беллами) [Кабе Этьен (1788–1856) — французский публицист, идеолог утопического "мирного коммунизма"; социально-философский роман "Путешествие в Икарию" изображает устройство утопического коммунистического общества; Беллами Эдуард (1850–1898) — американский писатель; социально-утопический роман "Взгляд из прошлого" рисует достигнутое путем мирной эволюции социалистическое общество в США.], разворачивает перед читателем картину скудного, но высоконравственного общества, построенного на принципах равенства, которое было прямой противоположностью современной Мору Англии. Не исключено, что к этому идеалу следует относиться именно как к социальной критике, облаченной в литературную форму, а не как к выражению истинных взглядов Мора на цели практического социального планирования.
Однако если понимать его работу в последнем смысле, — а именно так она и была воспринята, — то главный недостаток "Утопии" Мора заключается даже не в ее непрактичности. В некоторых отношениях она даже не так непрактична, как отдельные современные формы идиллического социализма. Так, она прямо ставит вопрос о власти и неприкрыто рисует перспективу, — разумеется, возводя ее в ранг добродетели, — скромного образа жизни. Главная беда в том, что Мор не делает ни малейшей попытки показать, каким образом развитие общества придет к такому идеальному состоянию (разве только путем чудесного превращения) или каковы реальные факторы, на которые можно было бы воздействовать, чтобы привести его к этому идеалу. Сам по себе идеал мог нравиться или не нравиться, но он не мог служить руководством к действию. Чтобы поставить практически точку над "i", скажем, что в этом идеале не было ничего такого, на чем можно было бы основать партию и выработать программу.
К иному типу относится социализм Роберта Оуэна (1771–1858). Ему, фабриканту и реформатору-практику, недостаточно было выдвинуть — или перенять — идею небольших самообеспечивающихся общин, производящих и потребляющих свои жизненные средства в соответствии с общепринятыми коммунистическими принципами: он решил ее реализовать. Поначалу он надеялся на содействие государства, потом решил попробовать пробудить интерес к своей идее путем создания показательных коммун.
Может, таким образом, показаться, что его план был более приближенным к реальности, чем план Мора: ведь Оуэн не просто предложил идею, но и попытался навести мосты между нею и реальностью. В действительности, однако, подобные мосты годятся лишь на то, чтобы служить наглядным пособием, раскрывающим глубинную природу утопизма, поскольку как правительственные меры, так и личные усилия преподносились его программой как dei ex machina ["Боги из машины" (лат.), появление которых никак не обусловлено предыдущим ходом событий.], т. е. как нечто такое, что нужно сделать только потому, что кто-то решил, что так надо. Оуэн не указал, да и не смог бы указать никакой социальной силы, которая действовала бы в направлении провозглашенной цели. Сажая розовые кусты своих идей, Оуэн не позаботился о почве для них, — они должны были питаться одной лишь собственной красотой [То же самое можно сказать и применительно к аналогичному плану Шарля Фурье (1772–1837), который, однако, вполне социалистическим не назовешь, поскольку по этому плану трудящиеся должны были получать лишь 5/12 общественного продукта, а остальное должно было идти на накопление и управление.
Хотя сама по себе эта попытка сделать объективный расчет весьма похвальна, нельзя не отметить то любопытное обстоятельство, что при таком "идеальном", с точки зрения Фурье, порядке вещей трудящиеся оказались бы в менее выгодном положении, чем при реальном капитализме. Так, в довоенной Англии совокупная заработная плата по ставке ниже 160 фунтов стерлингов соответствовала 62 % чистого продукта, а если включить и более высокие жалованья — 68 % (см.: Bowley A., The division of the product of Industry. 1921. Р.37). Разумеется, идеалы Фурье отнюдь не сводились к одной только экономике, но в той мере, в какой они ее затрагивают, они наглядно показывают, насколько силен элемент незнания капиталистических реалий в учениях иных реформаторов.].
То же верно и применительно к анархизму Прудона (1809–1865), за тем исключением, что экономическая ошибка в его трудах гораздо более заметна, чем в работах других классиков анархизма, которые с презрением относились к экономической аргументации. Отстаивая свой идеал свободной и институционально неоформленной кооперации между отдельными индивидами или идею разрушения, необходимого, чтобы проложить для этой кооперации дорогу, они избегали логических ошибок главным образом благодаря тому, что вообще не прибегали к логике. Как шекспировские "безумные, любовники, поэты", которые "все из фантазий созданы одних", они были но определению неспособны ни на что другое, кроме как расстраивать социалистические планы и усиливать неразбериху в ситуациях революционного подъема. Можно легко понять негодование Маркса, к которому нередко примешивалась горечь отчаяния, если вспомнить деяния г-на Бакунина.
Однако анархизм был не просто утопией, а утопией с идеей отмщения. Мы упомянули об одном из мрачных его представителей только для того, чтобы дать понять, что подобные всплески менталитета XIV в. не следует путать с подлинной линией утопического социализма, которая лучше всего проявляется в работах Сен-Симона (1760–1825). В них мы находим и здравый смысл, и ответственное отношение, и аналитическую глубину. Выдвигаемая им цель не была ни абсурдной, ни умозрительной. Не хватало только одного — пути реализации: единственным предложенным методом вновь оказались государственные меры, т. е. действия правительств, которые в то время все были по существу буржуазными.
Если согласится с такой точкой зрения, то великий перелом, означавший вступление социализма в пору зрелости, следует связать с именем и деятельностью Карла Маркса. Событие это, следовательно, можно датировать (если в подобных вопросах сколько-нибудь точная датировка вообще возможна) выходом в свет "Коммунистического манифеста" (1848) или основанием Первого Интернационала (1864): именно в этот период социализм и теоретически, и практически стало возможным принимать всерьез. Однако достижение это, с одной стороны, всего лишь подводило итог наработкам социалистической мысли за все предыдущие века, с другой стороны, оно формулировало их таким специфическим образом, который практически (но, уж конечно, не логически) был в то время единственно возможным.
