Александр Аузан - Договор-2008
Теперь про то, закончился ли синдром. Да нет, потому что это болезнь возвратная. Когда в Нидерландах идет волна национализма, связанная с поведением эмигрантов из бывших нидерландских колоний, — что это, как не повторный, третичный удар того же самого постимперского синдрома. Там же все довольно горячо. Сейчас горячо. Сегодня горячо. Поэтому я и говорю, что постимперский синдром — это не такая штука, которую знают, как лечить. Мы можем только сказать, что разные страны проходят по-разному. Я не могу назвать страну, которая без потерь, без боли, без страданий прошла этот путь и его завершила. Да, есть пример Германии, разгромленной и денацифицированной. У них, вроде бы, несколько другое отношение, у них, вроде бы, по-другому строятся отношения с мигрантами. Дай Бог, конечно! Хотя и там все не так просто. Сами немцы говорят: «Нам легче это переживать. Знаете почему? Потому что у нас был военный разгром. Нам и Франции это переживать легче». Я задал бестактный вопрос: «Как? А Франции почему?» Они говорят: «А 1940 г.?» А вот англичане переживают тяжело, потому что у них не было такого военного поражения, которое пришлось внутренне пережить. Вроде бы, победы, победы, победы, и распад империи. И, как вы понимаете, это очень похоже на Советский Союз и историю Российской империи. В этом смысле мы ближе к ситуации с Англией.
Для меня эта тема крайне болезненна, но крайне интересна. Я не вижу способов эффективного переживания постимперского синдрома, хотя, по-моему, пора поговорить о том, как хотя бы облегчать страдания, учитывая, что уже десяток стран проходит через эту болезнь, и она полностью еще ни у кого не закончилась.
Александр Долгин (глава фонда «Прагматика культуры», проф. ГУ-ВШЭ): Ресурс внимания уже самортизирован, поэтому я постараюсь коротко. Хотел бы обратить внимание на два момента. Во-первых, о справедливости. Это слово, эта мысль, интонация витают в воздухе, уже так много слышится, и вы уже даже думаете остаться об этом думать. Может быть, немножко на этом остановиться. Потому что это задача не только не решаемая, как вы сказали. Во-первых, действительно, не решаемая, никогда и нигде, это некоторый пас в сторону воображаемого желания тех, кому это кажется важным. На самом деле это выдуманное желание.
Вопрос справедливости — это вопрос видения или смотрения в перспективу или ретроспективу. Если говорить про прошлое, если все помыслы в прошлом — тогда да, актуален вопрос справедливости. Если появляется перспектива и будущее, тогда этот вопрос можно опустить, он перестает быть таким важным. Зачем разбираться в прошлом, если у нас сейчас все хорошо будет в будущем? Вы сказали, и это так, есть однопериодные и многопериодные игры. На самом деле, тут важно еще одно измерение, время. Игры идут во времени. И то, что сейчас делает государство, — кажется тактикой, а на самом деле это стратегия, целевым показателем или целевой функцией которой является определенный выигрыш времени. Вы же говорите, поколение уходит, носители сбывшихся или несбывшихся мечт уходят, все меняется, общество консолидируется, вырастают новые репутации, консолидируются социальные ресурсы и т. д. Государство сейчас и ведет эту стратегию. Ведет тактический, а на самом деле стратегический элемент. У него есть деньги, и за эти деньги подготавливается договор. Все время задается вопрос — а с кем надо договариваться. Как с кем? С держателями голосов нам надо договариваться. Поэтому национальные проекты, при том, что понятно, что там есть группы специальных интересов, и при том, что там на выносе и вносе отсыпают, и пусть отсыпают половину, и мы знаем сейчас, что доля отсыпаемого или распиливаемого или еще как-то непрерывно растет. Все равно часть этих средств, довольно большая, идет в дело, идет к цели. И люди должны быть довольны. Потому что если через 2–3 года они увидят, что люди недовольны, это очень проявится, эта задача будет просто решена и закрыта деньгами, без всякого внятного гласного договора, и не нужно его ни с кем подписывать.
Еще пару слов, если позволите. Кузьминов сказал, что есть еще вопрос деятельности — просто говоря, чем заняты люди, есть чем им заниматься или им остается только думать о справедливости, о прошлых неудачах и терзаться на этот счет. Интересный разговор о родине, об имперских настроениях. Да это, в общем, большой вопрос, каких настроений больше: малая родина, квартира, жилье или какая-то абстрактная большая родина, которая является скорее данью социологическому интересу, чем истинной болью людей. Ничего люди особо сейчас про это не знают, и не особо они про это думают, на самом деле, но социологам так отвечают. А вот что касается малой родины, т. е. квартиры, деятельности, ипотечных кредитов, возможности и готовности государства реализовать этот вид деятельности, делаются серьезные шаги в эту сторону очень быстро. Вспомните, сколько стоили деньги год назад, два года назад и сколько они стоят сегодня, и, как мы планируем, сколько они будут стоить завтра. Я имею в виду цену денег в виде кредитов коммерческих и для населения.
И теперь второй, маленький пункт. Это вопрос о языке. Я в целом согласен с той системой координат или тектонических сдвигов, или суперпозиции сил, которые имеются в наличии, которые вы обрисовали. Да, так примерно это выглядит. Меня смущает то, что силы или координаты обозначены, а вот точки на этих координатах, где, собственно, мы находимся, выданы несколько интуитивно и с некоторым уклоном в медийную значимость тех или иных событий, но не в то, что происходит на самом деле. Мой вопрос к вам как к экономисту. Есть ли у экономистов на примете какая-то система экономических индикаторов (а не индикаторов, заимствованных из других языков), которая позволяла бы получить более релевантное представление о том, что происходит на самом деле? Я бы мог предложить несколько типов таких индикаторов, которые мне приходят в голову. Например, стоимость квадратного метра в развитом провинциальном городе, одном из миллионщиков, допустим, в Самаре. Это очень серьезный индикатор. Или второй индикатор. Сколько сейчас предприятий, объектов собственности, можно купить с существенным дисконтом относительно международной рыночной капитализации. Я могу сказать: почти нисколько. Вот таких индикаторов (а сюда же можно приписать еще и пенитенциарную систему и многое другое) должно быть десяток, может, полтора. И тогда не придется обращаться к некоторым социологическим данным, которые, безусловно, интересны, но, мне кажется, не вызывают особого доверия. Спасибо.
Аузан: Александр Борисович, давайте так, по поводу справедливости я сейчас не буду отвечать. Может, это задача нерешаемая. Я думаю, что решаемая, но, с вашего позволения, я на эту тему буду говорить подробно потом. По поводу того, что это, может быть, мудрая стратегия государства — поиграть вокруг имперской идеи, для того чтобы спокойно ушли поколения. Дело в том, что поколение не уходит, а приходит. Дело в том, что главным носителем постимперского синдрома сейчас становится не старшее поколение. То, что я вам говорил об успешных российских молодых людях, которые по-другому, некомфортно себя ощущают, — это проблема приходящего, а не уходящего.
