Томас Левенсон - Ньютон и фальшивомонетчик
Ньютон был сражен. После лета 1689 года он сделал все необходимое, чтобы в следующее посещение Лондона поселиться в одном доме с Фацио. Они пробыли вместе весь март 1690 года, и Фацио работал в качестве секретаря Ньютона,[182] переписывая поправки к "Началам". Хотя с их знакомства прошло менее года, с Фацио Ньютон уже провел больше времени, чем в компании любого другого человека когда-либо прежде или в будущем.
Эта первая бурная близость закончилась закономерно быстро. Фацио возвратился в Нидерланды, затем, в июне, уехал Гюйгенс. Фацио отсутствовал год с четвертью. На расстоянии ему, очевидно, удавалось избегать пристального внимания Ньютона — по крайней мере Ньютон жаловался в записке к Локку, что Фацио месяцами не давал о себе знать.[183]
Тем не менее, когда Фацио вернулся в Англию в сентябре 1691 года, Ньютон тут же отправился в Лондон. В следующие полтора года они регулярно общались, когда Ньютон приезжал в столицу, и по крайней мере однажды — когда он принимал Фацио у себя в Кембридже. Они все еще говорили о естественной философии, но и их отношения, и предмет обсуждений постепенно менялись. Ньютон начал доверять Фацио тайны, которые он открывал только Бойлю, Локку и, быть может, еще нескольким избранным. Он делился с Фацио своими наиболее сокровенными мыслями, вербуя его в свои помощники в алхимии — и тем самым давая понять, сколь высоко ценил его.
Все начало 1690-х годов Фацио с готовностью следовал за Ньютоном в тайные уголки его космоса. Ньютон завершил последнюю версию Index Chemicus и написал Praxis в годы, когда он был сильнее всего привязан к Фацио, и обе работы были, вероятно, отчасти личными, созданными для любимого ученика.
О собственных алхимических исследованиях Фацио известно немногое, но весной 1693 года он послал Ньютону отчет об эксперименте с ртутью, используемой в реакции с золотом. Из этого отчета видно, как высоки были требования Ньютона к лабораторной процедуре. Фацио описывает свои инструменты: "деревянная ступа, снабженная пестиком столь большим, чтобы он плотно входил в нее"; отмечает, что сделано, чтобы уменьшить примеси при подготовке; старается излагать как можно точнее последовательность событий — как смесь меняет цвет и проращивает "из материи множество деревьев"[184] (схематически Великое Делание часто изображалось в виде древовидной структуры. Также может иметься в виду процесс получения сурьмы из антимонита, при котором сурьма образует древовидные кристаллы, что рассматривалось алхимиками как свидетельство возможности мультипликации материи).
Это была лесть посредством подражания. Фацио шел за Ньютоном по всему списку его страстей, — помимо любительских занятий алхимией и довольно беспомощной попытки постичь силу тяготения он взялся за толкование Библии, написав об интерпретации пророчества, об искушении Адама и о "змее, изображающей там Римскую империю".[185] Сколько усердия было в этих писаниях о предметах, занимавших Ньютона, — и какое эхо его голоса! Картина, знакомая с незапамятных времен: прекрасный талантливый юноша, жаждущий внимания и наставлений расположенного к нему взрослого мужа.
Этому не суждено было продлиться долго.
Первым дрогнул Фацио. Осенью 1692 года он заболел и нарисовал Ньютону страшную картину: "Сэр, у меня нет почти никакой надежды на то, чтобы увидеть Вас снова", — писал он. Он подхватил ужасную простуду в свое последнее посещение Кембриджа, и болезнь обосновалась в легких. Несчастья преследовали его — он чувствовал, как в легких раскрылась язва, его лихорадило, усугублялось душевное смятение. Быть может, это конец, предупреждал Фацио, хотя признавался, что пока не обращался к доктору, который "мог бы спасти мою жизнь". Если случится худшее, друг "сообщит Вам о том, что произошло со мной".[186]
Ньютон ответил горячим участием и состраданием. 21 сентября он писал: "Я … получил Ваше письмо, которым был так взволнован, что не могу даже выразить". Он давал наказы: "Молю, просите совета и помощи у докторов, пока не стало слишком поздно". Никакие отговорки не допускались: "Если Вам необходимы деньги, я дам их Вам". Все это сопровождалось "моими молитвами о Вашем выздоровлении"[187] от "Вашего самого нежного и верного друга, готового служить Вам".
Фацио написал снова на следующий день, выражая признательность за заботу: "Я еще раз передаю Вам, сэр, мою нижайшую благодарность и за Ваши молитвы, и за Вашу доброту ко мне". Очевидно, это была ложная тревога, он излишне драматизировал ситуацию. Но была и другая причина для смены тона, ставшего более прохладным не только по сравнению с предыдущим письмом Ньютона, но и со всей страстной перепиской первых лет их дружбы. Фацио был учтив, даже изыскан и подписался как "покорнейший и благодарнейший[188] слуга" своего друга. Но это была скорее формула вежливости, нежели слова, идущие от сердца.
Ньютон уловил перемену. Впервые за всю переписку он признал свою зависимость, страх, своего рода желание. Он начал умолять. Он опасался, что дурной воздух Лондона повредит здоровью его друга. И вот решение: приезжайте в Кембридж, "чтобы ускорить Ваше выздоровление и избавить Вас от затрат, пока Вы не выздоровеете, я очень желаю, чтобы Вы вернулись сюда".[189] Ньютон предлагал деньги, дом, заботу, во что бы это ни обошлось, только бы вернуть здоровье — и расположение — своего компаньона. Фацио устоял перед всеми соблазнами, но подал Ньютону слабую надежду. Он написал в ответ, что решил вернуться в Швейцарию, и прохладно интересовался, "не будет ли случая, что Вы окажетесь в Лондоне прежде, чем я уеду".
Но затем он сообщал, что мог бы все же возвратиться в Англию и в этом случае обосноваться в Кембридже. "Если Вы желаете, чтобы я прибыл туда, — писал Фацио, — я готов это сделать",[190] имея, добавил он, другие причины для такого решения, чем просто экономия денег. Ньютон воспрял духом от этого выражения готовности и относительно спокойно принял новость о предстоящем отъезде Фацио. "Мне по крайней мере некоторое время придется довольствоваться тем, чтобы желать Вашей компании", — писал он, оставаясь ждать "со всей преданностью",[191] когда они встретятся снова.
На этом переписка затихла. Они обменялись еще несколькими письмами о незначительных делах, о ящике с линейками, который оставил Фацио, о некоторых книгах и так далее. Ньютон продолжал настаивать на встрече в Кембридже, а Фацио по-прежнему отклонял предложения приехать в свойственном ему эгоцентрическом ключе. (Он писал, например, что собирается пройти операцию по удалению геморроя, чтобы "освободиться от наростов…[192] очень для меня неприятных").
Затем Фацио внезапно сообщил о перемене планов. В мае, спустя пять месяцев после того, как он впервые намекнул, что мог бы поселиться с Ньютоном или неподалеку от него, он объявил, что завел "новое знакомство … с добрым и честным человеком". Этот новый друг был также алхимиком, экспертом в создании ртутных составов. Фацио написал, что этот знаток может вылечить болезнь микстурой, "которую он даст даром". Поэтому, уверял он Ньютона, больше нет никакой нужды волноваться о его здоровье, поскольку добрый человек будет заботиться о нем бесплатно. "У меня нет теперь никакой потребности,[193] сэр, ни в Ваших деньгах, ни в порошках, но я покорно благодарю Вас и за то и за другое".
На всякий случай, если Ньютон упустил суть, Фацио снова написал об изумительном средстве его нового друга, объявил, что собирается изучать медицину, чтобы самому торговать этой микстурой, и затем имел смелость спросить, не пожелает ли Ньютон стать партнером в его предприятии. О Кембридже не было сказано ни слова — ни о комнатах, которые будут наняты рядом, ни об алхимической работе, которую могли бы осуществлять мастер и ученик. Фацио уверял, что, если Ньютон окажется в Лондоне, он будет счастлив видеть его. Если же эта встреча не состоится, он сохранит "все возможное уважение"[194] к человеку, которому он прежде обещал все свое сердце.
На это Ньютон не дал ответа. Следующий дошедший до нас документ, написанный его рукой, — тот, что обрывается на вопросе "Quid…".
Было ли сердце Ньютона разбито? Возможно. Впоследствии в его долгой жизни не было ничего подобного той страстности, которую он позволил себе в письмах к Фацио. И никогда прежде он не испытывал такой паники от одного намека, что может потерять того, к кому был привязан. Ньютон был более склонен избегать знакомства с людьми, чем преследовать их.
