Томас Левенсон - Ньютон и фальшивомонетчик
В богатые событиями 1660-е Локк забросил свой первый погодный дневник уже через несколько месяцев. Политическая карьера и написание собственных трудов занимали все его время и мысли. Но этот опыт остался с ним навсегда, и более трех десятилетий спустя, когда он на некоторое время отошел от общественной жизни, поселившись в доме леди Мэшем в сельской местности Эссекса, он возобновил привычки своей юности. Ему потребовалось несколько месяцев, чтобы распаковать инструменты и настроить погодную обсерваторию. Наконец, 9 декабря 1691 года, он сделал свои первые записи. Четыре дня спустя наблюдение за погодой уже стало обычным делом, занимавшим всего несколько минут каждое утро. Это произошло спустя два года после его знакомства с бесспорным лидером нового подхода к пониманию природы, и поскольку Локк, несомненно, питал глубокое почтение к своему новому другу Ньютону, возобновление погодного дневника можно рассматривать как своего рода дань уважения образу мысли, который тот защищал.
Причины ответных чувств Ньютона к Локку были, возможно, проще. Любой отнесся бы благосклонно к щедрой похвале известного мыслителя, а Локк был знаменит еще и умением вызывать симпатию. Когда он и Ньютон наконец встретились, душевность Локка возымела свое обычное действие. Письма, написанные ему Ньютоном, показывают, как велико было очарование Локка. "Как же необычайно рад я был получить известие от Вас", — пишет Ньютон в одном письме, в другом он ставит суждение Локка достаточно высоко, чтобы просить его оценить то, что Ньютон именует своими "мистическими мечтами"; однажды он просто изъявляет "желание видеть Вас здесь, где я приму Вас с таким радушием, на какое я только способен".
Без сомнения, Ньютону было приятно оказаться в роли наставника человека, которого он столь высоко ценил. Он подарил Локку особый выпуск "Начал" с примечаниями и составил для него упрощенную версию доказательства[83] того, что сила тяготения заставляет планеты двигаться по эллиптической орбите. Но близость Ньютона с Локком, по-видимому, простиралась гораздо дальше такой доброжелательной демонстрации мастерства. С самого начала Ньютон позволил себе писать открыто о тайных вопросах. У обоих были скрытые увлечения — прежде всего, интерес к алхимии, древней науке о процессах изменения в природе, а также к интерпретации Библии и постулатов веры, где их воззрения были близки к тому, что официальная англиканская церковь прокляла бы как ересь.
Локк ответил равным рвением и искренностью. В вопросах естественной философии он всегда подчеркнуто доверял человеку, написавшему "книгу, для которой никакое восхищение не будет достаточным".[84] Остальные же темы стали предметом долгого разговора двоих умнейших собеседников, стремившихся к познанию истинной природы Троицы, библейской истории Писания и преобразования химических веществ. Впрочем, кроме похвал и увлекательного диалога Локк мог предложить кое-что еще: значительное влияние на корону.
После Славной революции Локк был на очень хорошем счету. Король Вильгельм благоволил ему; он был известен и связан партийными и дружескими узами со многими людьми из новоявленной правящей элиты. Большинство предложений о покровительстве для себя лично он отклонил, но у него была прекрасная возможность совершать благодеяния для тех, кого он ценил.
Пребывание Ньютона в Парламенте закончилось 27 января 1690 года. Он вернулся в Тринити-колледж, к тому образу жизни, что некогда вполне удовлетворял его. Он работал над исправлениями к предполагаемому второму изданию "Начал". Он продолжал исследовать следствия законов движения, а также вернулся к исследованиям оптики и света, которые были отложены более чем на десятилетие. Он начал глубоко задумываться о теологических следствиях из своей науки, пытаясь определить, что за Бог может править Вселенной, описанной в его "Началах". Казалось, он вновь оказался в своей естественной среде — как прежде, бродил по своим комнатам и саду, внезапно останавливаясь, когда приходила в голову мысль, и "взбегая по лестнице подобно Архимеду". Со стороны это был тот же человек, которого Тринити посылал в Лондон, тот, кто "стремился к чему-то за пределами искусств и ремесел человеческих".[85]
Но Ньютон, который вернулся в Кембридж в 1690 году, был уже не тот, что отправился служить в Палату общин год назад. Нельзя сказать, что он устал, если учесть, сколь производительными были следующие несколько лет. Но он потерял покой, не находил себе места. Кембридж сделался ему мал. Местное общество нагоняло тоску и вовсе не понимало его. Известен случай, когда некий студент, имя которого не сохранилось, проходя мимо Ньютона на улице, сказал: "Вот идет человек, написавший книгу, которую не понимает ни он сам, ни кто-либо другой".[86] Ввиду такого безразличия (даже не презрения!) в Лондоне теперь привлекало и общество, которое признавало значимость Ньютона в том, что он сам полагал ценным. Спустя всего несколько месяцев после возвращения в Кембридж он сообщил своим новым друзьям, что готов к бегству. Одна загвоздка: в Кембридже Ньютон ни в чем не нуждался. В Лондоне же ему придется зарабатывать на жизнь, притом на хорошую жизнь. Но как?
Локк знал, что делать. Начиная с 1690 года он просил своих самых влиятельных знакомых помочь разрешить трудности своего друга. Ньютон знал о стараниях Локка. В октябре 1690 года он написал письмо, благодаря Локка за его усилия; в ноябре намекал о срочности этого вопроса и даже о своем отчаянии: "Прошу передать лорду и леди Монмут[87] от их покорного слуги благодарность за то, что они столь любезно помнят обо мне. Их благодеяния таковы, что я никогда не смогу достаточно отблагодарить за это". На сей раз такая любезность не помогла делу — то, что Локк обсуждал с Монмутами, никогда не осуществилось. Но кампания шла полным ходом — с благословения Ньютона и подогреваемая его нетерпеливыми надеждами.
Вот почему Ньютон, сидя при свечах в тот холодный серый день в декабре 1691 года, отложил в сторону набросок сердитого письма. Затем он взял другой лист, чтобы сделать еще одну попытку. "Я благодарю Вас, — писал он, — что Вы напомнили мне о Чартерхаузе". Он отверг эту идею, но на сей раз мягко: "… но я не вижу в этом большой важности, ради которой следовало бы устраивать суматоху". Он выказывал должное уважение человеку, имеющему возможность сделать ему добро. Он просил Джона Локка принять "сердечную благодарность от Вашего покорного слуги …[88] за Ваше столь искреннее предложение помочь Вашему другу, если представится случай".
И несколько дней спустя, сырым декабрьским утром, когда Локк, записав свои наблюдения за погодой, поспешил назад в дом, чтобы не рисковать своими слабыми легкими и вообще хрупким здоровьем более необходимого, он обнаружил письмо отнюдь не гневное. Напротив, Ньютон смиренно благодарил его за все, что сделано, и за то, что еще будет сделано. Локк не обиделся на то, что его первая попытка была отклонена, и последующая переписка подтверждает, что, хотя Ньютон оставался Кембридже в течение еще пяти лет, воображение уже уносило его в лондонское будущее. Друзьям оставалось только рассчитать все так, чтобы несравненный г-н Ньютон мог занять свое законное место в большом городе.
Часть вторая. Восхождение мошенника
Глава 5. Обладая невероятно большим запасом наглости
Для Уильяма Чалонера путь к Лондону оказался намного более легким, чем для Ньютона. Он решил попасть туда — и пустился в путь. В то же время его история имела кое-что общее с историей Ньютона. Выдающиеся свойства его ума обнаружились рано в развитой не по годам ловкости в дурных делах. Однако, как в случае с любым большим талантом Чалонеру потребовались годы напряженной работы мысли риска и практики для овладения искусством порока во всей полноте, на какую он был способен, — и это образование он в отличие от Ньютона должен был обеспечить себе почти без посторонней помощи.
Чалонер вошел в историю только благодаря столкновению с Ньютоном, и большинство подробностей о его юных годах, включая дату рождения, остались за рамками картины. Но, поскольку он оказался столь умен, что сумел бросить вызов самому Ньютону, любопытство к его персоне было столь же велико и вдохновило сенсационную биографию, написанную сразу же после его казни. Как и большинство историй о реальных преступлениях во все времена, ее следует читать с осторожностью, поскольку в ней чередуются восхищенный ужас и моральное осуждение. Но ее анонимному автору по крайней мере удалось собрать скудные сведения о детстве Чалонера.
