Питер Уоттс - По ту сторону рифта
Это создание – член экипажа. В один прекрасный день от него будет зависеть моя жизнь. Мысль крайне пугающая.
Я пытаюсь на время забыть об этом.
– Скорее всего, по оболочке разбросана целая популяция таких существ, наподобие… цист, что ли. Шимпу неизвестно, сколько их, но пока мы видим только одно, так что они, похоже, рассеяны не очень плотно.
Лицо его опять хмурится, но как-то по-новому.
– А почему Шимп?
– В смысле?
– Откуда у него такое имя?
– Не имя, а название.
Потому что дать чему-то имя – сделать первый шаг к его очеловечиванию.
– Я нашел значение – это сокращенное от «шимпанзе». Глупое животное.
– Вообще-то шимпанзе считались довольно сообразительными, – припоминаю я.
– Но не как мы. Они даже разговаривать не умели. А Шимп может. Он гораздо умнее этих тварей. Такое имя… это оскорбление.
– А тебе-то что?
Он просто глазеет на меня.
Я развожу руками.
– Ну ладно, никакой это не шимпанзе. Мы называем его так потому, что у него примерно такое же количество синапсов.
– То есть сами дали ему маленький мозг, а потом все время жалуетесь, какой он тупой.
Мое терпение на исходе.
– Ты к чему-то ведешь или так, кислород переводишь?
– Почему его не сделали умнее?
– Если система сложнее тебя, то предсказать ее поведение невозможно – вот почему. И если хочешь, чтобы проект продолжался и после того, как тебя не станет, то не вручишь поводья тому, у кого гарантированно появятся собственные интересы.
Ой-ой, боже ты мой, ну кто-то ведь должен был ему рассказать про закон Эшби[10].
– То есть ему сделали лоботомию, – говорит Дикс после паузы.
– Нет. Его не делали тупым, его тупым создали.
– Может, он умнее, чем вы думаете. Вот если вы такие умные, у вас свои цели, то почему же он до сих пор у руля?
– Не льсти себе, – говорю я.
– Что?
Не могу сдержать зловещей улыбки.
– Ты всего лишь исполняешь указания нескольких других систем, которые намного сложнее тебя.
Надо отдать им должное, конечно: уж столько звезд родилось и погасло, а организаторы проекта до сих пор дергают за ниточки.
– Я не… исполняю?..
– Прости, дорогой. – Я мило улыбаюсь своему слабоумному отпрыску. – Я разговаривала не с тобой. А со штуковиной, которая производит все те звуки, которые исходят из твоего рта.
Дикс становится белее моих трусиков. Я уже не притворяюсь:
– Ты на что рассчитывал, Шимп? Что сможешь подослать ко мне на порог эту марионетку, а я и не замечу?
– Нет… я не… это ведь я, – мямлит Дикс. – Это я говорю.
– Он тебя науськивает. Да ты хоть знаешь, что такое «лоботомия»? – С отвращением качаю головой. – Думаешь, раз мы выжгли свои адаптеры, то я забыла, как они работают? – Его черты начинают складываться в карикатурное удивление. – Лучше даже и не пытайся, мать твою. Ты же не спал на предыдущих сборках, как ты мог не знать? И тебе точно так же известно, что связь с домом мы тоже обрубили. Так что твой царь и бог ничего тут поделать не может, потому что мы ему нужны. Таким образом, я бы сказала, мы достигли компромисса.
Я не кричу. Тон у меня ледяной, но голос совершенно ровный. И тем не менее Дикс чуть ли не съеживается передо мной.
А ведь этим можно воспользоваться.
Добавив в голос немного тепла, я мягко произношу:
– Знаешь, а ты ведь тоже так можешь. Выжги свой адаптер. Потом я даже разрешу тебе вернуться, если сам не расхочешь. Просто… поговорим. Только без этой штуки у тебя в голове.
На лице его паника, и вопреки ожиданиям у меня чуть не разрывается сердце.
– Не могу, – скулит он. – Как я буду учиться, откуда брать знания? Миссия…
Поскольку я и вправду не представляю, кто из них говорит, то обращаюсь к обоим сразу:
– Миссию можно выполнять по-разному, способов много. И у нас предостаточно времени, чтобы перепробовать их все. Буду рада видеть Дикса, когда он останется один.
Они делают шажок мне навстречу. И еще шажок. Одна из рук, подергиваясь, отлипает от бока, поднимается и как будто тянется ко мне, а на перекошенном лице возникает выражение, которое я не совсем понимаю.
– Но я же ваш сын, – лепечут они.
Я не удостаиваю их даже отрицанием:
– Вон из моего дома.
Человек-перископ. Троянский Дикс. Это что-то новенькое.
Раньше Шимп не отваживался на столь откровенные вторжения, когда мы бодрствуем. Прежде чем посягнуть на нашу территорию, он обычно дожидается, пока мы погрузимся в смертный сон. Мне представляются дроны, каких не видел ни один человек, – изготовленные специально для этого случая, кое-как сработанные во время длинных темных вечностей, разделяющих сборки; я вижу, как автоматы обшаривают ящички и заглядывают за зеркала, дубасят по переборкам рентгеном и ультразвуком, терпеливо, бесконечно, миллиметр за миллиметром прочесывают катакомбы «Эриофоры» в поисках неких тайных посланий, которые мы отправляем друг другу сквозь толщу времен.
Никаких улик у нас нет. Мы предусмотрительно расставляли ловушки и сигнальные устройства, но те еще ни разу ничего не засекли. Это ни о чем не говорит, само собой. Может, Шимп и туповат, но все же и хитер, а миллион лет – более чем достаточный срок, чтобы проработать все до одного варианты, используя примитивный перебор. Зафиксируй положение каждой пылинки, потом сколько угодно занимайся своими неведомыми махинациями; как закончишь, верни все на место.
Мы не так глупы, чтобы переговариваться через эпохи. Никаких зашифрованных планов, любовных писулек издалека, никаких открыток с болтовней и древними пейзажами, которые давно уже ушли в красное смещение. Все это мы храним в собственных головах, куда врагу никогда не забраться. У нас есть неписаное правило – если общаться, то лишь лицом к лицу.
Нескончаемые идиотские игры. Временами я почти забываю, из-за чего вообще мы грыземся. Сейчас, когда на горизонте бессмертное существо, все выглядит таким мелким.
Может, для вас это пустяки. С тех вершин, на которые вы успели забраться, новость о бессмертии кажется давным-давно устаревшей. Но я не могу даже представить такое, хотя пережила целые миры. У меня нет ничего, кроме мгновений: две-три сотни лет, которые надо растянуть на весь срок существования Вселенной. Я могу стать свидетельницей любого момента времени: сотен или тысяч моментов, если нарезать жизнь совсем тонкими ломтиками, – но мне никогда не увидеть всего. Даже доли.
Моя жизнь конечна. Мне приходится выбирать.
Когда до тебя в полной мере доходит, на что ты подписалась, – после десятой или пятнадцатой сборки, когда необходимость компромисса уходит из разряда чистой теории и глубоко, словно рак, въедается в твои кости, – становишься скрягой. Иначе не получается. Минуты бодрствования ограничиваешь до абсолютного минимума: ровно столько, чтобы выполнить сборку, спланировать очередной контрманевр против Шимпа, чтобы (если потребность в человеческом общении для тебя еще актуальна) заняться сексом, понежничать и чуточку утешиться обществом млекопитающих сородичей посреди бескрайней тьмы. А потом поскорей забираешься в склеп, чтобы уберечь отпущенные тебе остатки жизни, пока снаружи простирается космос.
У нас есть время на образование. На сотню дипломных проектов – спасибо отборным обучающим техникам, придуманным пещерными людьми. Я таким не заморачиваюсь. Зачем жечь свою тонюсенькую свечку ради занудного перечисления голых фактов, растрачивать по мелочам мою драгоценную, бесконечную и все-таки небеспредельную жизнь? Только дурак предпочтет голые знания возможности поглазеть вблизи на останки Кассиопеи А, пускай даже эту хренотень и не увидишь без условных цветов.
Но вот теперь… Теперь я хочу знать. Это создание, кричащее по ту сторону бездны, массой с Луну, шириной с Солнечную систему, тонкое и хрупкое, как крыло насекомого, – я бы с радостью отдала часть жизни, чтобы разгадать его тайны. Как оно устроено? Как вообще может жить у самой точки абсолютного ноля, тем более – мыслить? Каким же колоссальным, неизмеримым интеллектом надо обладать, чтобы на расстоянии в половину светового года разглядеть нас, определить особенности наших глаз и инструментов и послать сигнал, который мы способны не то чтобы понять – хотя бы уловить?
И что произойдет, когда мы прошьем его на одной пятой скорости света?
По пути в склеп я запрашиваю свежие данные, и особых открытий не случается. В чертовой штуковине и без того уже полно дыр. Кометы, астероиды, весь привычный протопланетный мусор проносится через эту систему, как и через все прочие. В инфракрасном режиме повсюду виднеются диффузионные зоны в местах дегазации, где мягкий вакуум истекает наружу, в более глубокий. Подозреваю, даже если мы пробьем самый центр мыслящей части, для такого грандиозного существа это будет не больней булавочного укола. На такой скорости мы промчимся насквозь и удалимся слишком быстро, чтобы вызвать в миллиметровой мембране хоть какую-то инерцию.
