Корнелия Функе - Золотая пряжа
Няньку заперли в ее каморке, однако страшная новость уже разнеслась по дворцу. На лицах всех, кого Доннерсмарк встречал в коридорах, отражался не только ужас, но и плохо скрываемое облегчение. Потому что принц Лунного Камня, хоть и имел лицо ангела, был существом странным: не то гоил, не то человек.
Был? Ты уже говоришь о нем в прошедшем времени, Лео Доннерсмарк?
Но он видел колыбель.
С тех пор как Амалия во всеуслышание объявила о своей беременности, Темная Фея жила в павильоне, который велел построить для нее Кмен в замковом саду, якобы по ее просьбе.
Он приставил своих гвардейцев охранять ее. Никто так и не понял от кого: от томимых страстью мужчин, попадавших под ее чары, стоило Фее мельком взглянуть на них из окна кареты; от приспешников ли свергнутой императрицы, исписавших стены городских домов призывами вроде «Смерть гоилам!» или «Долой Фею!»; или от анархистов, выдвигавших свой лозунг: «Смерть всем господам!»
«Чепуха! – гласили листовки, которые горожане подбирали утром на скамейках в парке и железнодорожных платформах. – Каменный король печется не о Фее! Он защищает от нее своих подданных». Никто не сомневался, в конце концов, что при помощи магии любовница Кмена сможет без труда защитить королевство от объединившихся армий Лотарингии и Альбиона.
Приведи ее.
Лишь только в зелени проглянул стеклянный фронтон павильона, в душе Доннерсмарка затеплилась последняя надежда: а вдруг Фея уехала. Она имела обыкновение время от времени покидать замок, иногда на несколько дней. Конюхи шептались, что лошади, везущие ее карету, – заколдованные жабы, а кучер – паук в человеческом обличье.
Надежды Доннерсмарка рухнули: она была дома. Если, конечно, действительно считала это место домом.
Гвардейцы Кмена пропустили Доннерсмарка без лишних слов. Два гоила: яшмовый и лунного камня. В отличие от Амалии Фея не требовала, чтобы ее охрана имела такую же кожу, как Кмен. Но сопровождающим королевского посланника солдатам преградили путь. Доннерсмарк не протестовал: если Фея вознамерится его убить, ни один человек на свете не сможет этому воспрепятствовать. До сих пор он видел ее только издали, одну или в сопровождении короля. На балах, дворцовых приемах, в последний раз – на празднике в честь рождения принца. Фея ничего не преподнесла младенцу: ее подарком была кожа, сохранившая принцу жизнь.
Она предстала перед ним одна, без слуг и горничных. От ее красоты у Доннерсмарка перехватило дыхание, как от внезапной боли. Полная противоположность детской миловидности Амалии. Неудивительно, ведь Фея никогда не была ребенком.
Стеклянная крыша павильона переливалась всеми цветами радуги. Так пожелала Фея, чтобы деревцам, которые она велела насадить между мраморными плитами пола, хватало солнца. Саженцам всего несколько недель, но они уже царапали прозрачный потолок, а покрытые цветами ветви заслоняли стены. И все вокруг нее росло и плодоносило, словно она была сама Жизнь. И ее платье казалось сшитым из листьев.
– Странный узор на вашей груди, – заметила Фея. – Олень уже зашевелился?
Она видела то, что скрыто от остальных. Ее тень на мраморных плитах была черной, как лесная почва близ домика деткоежки.
– Императрица желает вас видеть.
Напрасно Доннерсмарк приказывал себе не смотреть на нее, взгляд Феи приковывал, не давая опустить глаза.
– Зачем?
Почти звериным чутьем посланник почувствовал исходящий от нее гнев.
– Ребенок жив, передай ей. И скажи, что она умрет, как только его не станет. Я нашлю на нее моль, и гусеницы будут окукливаться под ее кожей. Ты понял? Слово в слово, и не торопись… Соображает она так же туго, как скоро гневается. Ступай!
Тени за деревьями зашевелились. За шелковым диваном, на котором, как говорили, Фея никогда не лежала, замелькали фигуры волков и единорогов. Зашипели змеи на коврах, которые Кмен нарочно для нее выписал из Нагпура. Они не предназначались для стен, построенных руками смертных. Но этот гнев означал боль, и ее боль тронула Доннерсмарка сильней, чем красота. Он застыл, не в силах сдвинуться с места, и только не мог взять в толк, что делал король в кукольной спальне Амалии, в то время как она ждала его здесь.
– Ну, что еще?
Теперь ее голос звучал мягче. Под ногами Доннерсмарка плиты пола проросли цветами.
Он развернулся.
– Приходи, когда олень оживет, – бросила она ему вслед. – Я научу тебя укрощать его.
Он почти не видел стражей, распахнувших перед ним двери.
Спотыкаясь и прижимая руку к изуродованной груди, Доннерсмарк вышел на широкий двор. Оба солдата посмотрели на него вопросительно. Доннерсмарк заметил мелькнувшее на их лицах облегчение от того, что он вернулся один.
Бессонница
Четыре утра. Лиса считала удары колокола церкви на рыночной площади. Она спала в комнате Джекоба, как и всегда в его отсутствие. Постель хранила его запах, или ей так только казалось. Вот уже несколько месяцев, как Джекоб уехал из Шванштайна. Последний пьяница вывалился на рыночную площадь прямо под ее окнами. Доносящиеся снизу звуки означали, что Венцель убирает со столов грязные стаканы. В соседней каморке кашлял во сне Ханута. Венцель говорил ей как-то, что старику нездоровится в последнее время, но того, кто скажет об этом Джекобу, Ханута собственноручно утопит в бочке с самым кислым вином. На его месте Джекоб сделал бы то же самое. Два сапога пара – и каждый изо всех сил старается не показывать, как много для него значит другой.
Но когда старик велел ей привести к нему Альму Шпитцвег, Лиска поняла, что дела его действительно плохи. Старый охотник за сокровищами на дух не выносил ведьм, ни темных, ни светлых. Они внушали ему страх, но он скорее отдал бы на отсечение оставшуюся руку, чем признался в этом. Однако что ему оставалось после того, как доктор из Виенны оказался бессилен, окончательно утвердив старика во мнении о бесполезности горожан?
Старая ведьма питала к Хануте ответную неприязнь и, вдобавок ко всему, до сих пор пеняла за то, что он обучил Джекоба своему разбойничьему ремеслу.
В эту ночь она явилась снова. Лиска почувствовала запах тимьяна, медуницы и ведьминой мяты, а кашель Хануты понемногу начал стихать. Альма бросала в зелье несколько шерстинок своей кошки, но об этом Альберту Хануте лучше было не знать. Снаружи залаяла собака, и Лиске почудился писклявый голосок дупляка. Она запустила руку под подушку, чтобы нащупать шкуру. Со дня возвращения Лиска надевала ее всего два раза, и каждый отнял у нее несколько лет жизни. Она все еще надеялась, листала магические книги в библиотеках, где Джекоб наводил справки о потерянных сокровищах. Но в книгах говорилось, что оборотни умирают молодыми, если только вовремя не сжигают шкуру. И Лиска стала приучать себя к человеческому облику.
Совсем недавно она гуляла в компании Людовика Ренсмана и Грегора Фентона, вот уже в который раз просившего ее позировать для рекламной фотографии. Эти снимки, так восхищавшие горожан, Грегор выставлял в витрине своего ателье. Ни один из спутников Лисы ничего не знал о ее шкуре. В Шванштайне эта тайна была известна только Венцелю и Хануте.
Когда Людовик попытался поцеловать Лису, она оттолкнула его, пробормотав извинения. Иначе как было объяснить, что за воспоминания будят в ней его робкие поцелуи, – о темной карете, красной комнате и молоке страха, ее собственного страха… С некоторых пор любовь в ее сознании оказалась неразрывно связанной со смертью и страхом – последний подарок Синей Бороды.
И ни малейшего шанса уснуть.
Лиса откинула одеяло, под которым так часто грелась рядом с Джекобом, и схватилась за платье. Оно насквозь пропиталось запахом другого мира, и даже Кларе не пришло в голову его постирать.
Из комнаты Хануты не доносилось никаких звуков, и снаружи все было тихо, если не считать возни двух дупляков, затеявших драку из-за хлебной корки. Лиса высунулась в окно прогнать их, пока не разбудили больного, и тут на пороге по явилась Альма. Полумрак добавил ей морщин. Как и все ведьмы, Альма умела принимать облик молодой девушки, однако не любила скрывать свой возраст. «Мне нравится выглядеть на столько лет, сколько мне есть», – повторяла она, когда кто-нибудь имел глупость спросить ее о причине.
Альма улыбнулась Лиске усталой улыбкой, хотя ведьме-то было не привыкать к бессонным ночам. Она лечила скотину и детей от болезней тела и помрачения ума. Звали ее и когда подозревали порчу. Женщины особенно доверяли Альме, больше, чем доктору из города. Кроме того, на сотню миль вокруг она была единственной знахаркой, если не считать деткоежек из Черного леса, век за веком дремавших в своих болотах, подобно жабам.
– Как он?
– Чем мне тебя утешить? Он слишком поздно расстался с бутылкой, чтобы дожить до глубокой старости. Сбить кашель – вот все, что я могу. Хочет большего – пусть обращается к деткоежке. Но он не при смерти, что бы он там ни думал. Ох уж эти мужчины! Стоит пару ночей помучиться кашлем – как в дверях мерещится призрак с косой. С тобой-то что, почему не спишь?
