Джо Хилл - Страна Рождества
Вик наклонилась вперед, налегая на педали, и поехала во тьму и разрушительный рев статических помех.
Хэверхилл, штат МассачусетсПосле этого она ясно помнила лишь то, как шла в гору, через лес Питтман-стрит, чувствуя, что у нее отбиты все внутренности, а лицо пылает от жара. Ее покачивало, она нетвердо держалась на ногах, когда выходила из деревьев и входила к себе во двор.
Левым глазом она ничего не чувствовала. А глаз, казалось, вынули ложкой. Та сторона лица была липкой; насколько она могла судить, глаз у нее лопнул, как виноградина, и стекал по щеке.
Вик наткнулась на свои качели, и те повалились, грохоча ржавыми цепями.
Ее отец вывел свой «Харлей» на подъездную дорожку и протирал его замшей. Услышав стук качелей, он поднял взгляд — и выронил замшу, раскрыв рот, словно чтобы закричать в шоке.
— Черт побери, — сказал он. — Вик, ты в порядке? Что случилось?
— Ездила на своем «Роли», — сказала она. Ей казалось, будто это все объясняет.
— А где же байк? — спросил он, глядя мимо нее, ниже по дороге, словно тот мог лежать где-то во дворе.
Только тогда до Вик дошло, что она его не катит. Она не знала, что с ним случилось. Она вспомнила, что ударилась о стену моста на полпути и упала с велосипеда, вспомнила, как заверещали в темноте летучие мыши и полетели к ней, врезаясь в нее мягкими, пушистыми тельцами. Как ее охватила непреодолимая дрожь.
— Меня с него сбило, — сказала она.
— Сбило? Ты что, под машину попала? — Крис МакКуин обнял ее. — Господи, Вик, да ты же вся в крови. Линн!
Затем последовало то же, что и в других случаях: отец взял ее на руки и понес к ней в спальню, мать бросилась к ним, потом поспешила за водой и тайленолом[38].
Только теперь было не так, как прежде: Вик бредила на протяжении целых суток, а температура у нее поднялась до 102о[39]. К ней в спальню все время входил Дэвид Хассельхофф — с монетками на месте глаз, в черных кожаных перчатках, он норовил схватить ее за бедро и лодыжку, пытался вытащить ее из дома, к машине, которая была вовсе не КИТТом. Она боролась с ним, кричала, вырывалась, била его, и Дэвид Хассельхофф говорил голосом ее отца, говорил, что все в порядке, постарайся уснуть, постарайся не волноваться, говорил, что он ее любит, но лицо у него было опустошено ненавистью, а двигатель автомобиля работал, и она знала, что это «Призрак».
В другие мгновения она осознавала, что кричит, требуя свой «Роли». «Где мой байк? — кричала она, меж тем как кто-то держал ее за плечи. — Где он, он мне нужен, он нужен мне! Я не могу находить без байка!» А кто-то целовал ее в лицо и пытался утихомирить. Кто-то плакал. Это звучало ужасно похоже на плач ее матери.
Она мочилась в постель. Несколько раз.
На второй день по возвращении домой она голышом выбрела в передний двор и минут пять блуждала там в поисках своего байка, пока мистер де Зут, старик, живущий через дорогу, не заметил ее и не подбежал к ней с одеялом. Он завернул ее, взял на руки и отнес в дом. Много времени миновало с тех пор, как она ходила через улицу, чтобы помогать мистеру де Зуту красить его оловянных солдатиков, слушая его старые пластинки, и за прошедшие годы она стала думать о нем как о капризном старом нацистском зануде, который когда-то наслал на ее родителей полицию: Крис и Линда в тот раз особенно громко спорили. Теперь, однако, она вспомнила, что он ей нравился, что она любила исходивший от него запах свежего кофе и его смешной австрийский акцент. Как-то раз он сказал ей, что она хорошо рисует. Сказал, что она может стать художницей.
— Летучие мыши теперь растревожились, — доверительным тоном сказала Вик мистеру де Зуту, когда тот передавал ее матери. — Бедняжки. Наверно, некоторые из них вылетели из моста и не могут найти дорогу домой.
Целый день она проспала, а потом полночи бодрствовала, и сердце у нее частило от неведомого страха. Если мимо дома проезжал автомобиль и свет его фар скользил по потолку, ей, чтобы не закричать, иногда приходилось буквально затыкать себе рот костяшками пальцев. Хлопанье автомобильной дверцы на улице звучало не менее ужасно, чем выстрел.
Когда на третью ночь постельного режима она вышла из неуправляемого состояния фуги, то услышала, как в соседней комнате говорят ее родители:
— Вот скажу ей, что не смог его найти, и будет она горевать как не знаю кто. Любила она этот байк, — сказал отец.
— А я рада, что она с ним покончит, — сказала мать. — Лучшее во всем этом, что она никогда больше не будет на нем ездить.
Отец разразился мрачным смехом.
— Не было бы счастья…
— Ты слышал, что она говорила об этом своем велосипеде в тот день, когда явилась домой? О том, чтобы поехать на нем и найти смерть? По-моему, это и творилось у нее в голове, когда она была по-настоящему больна. Уехать от нас на этом байке — куда угодно. На небеса. В загробную жизнь. Она до смерти напугала меня всеми этими разговорами, Крис. Никогда даже видеть не хочу эту проклятую штуковину.
Отец секунду помолчал, потом сказал:
— Я все же думаю, надо сообщить, что кто-то ее сбил и скрылся.
— Из-за того, что тебя сбили и скрылись, такой лихорадки не бывает.
— Значит, она уже была больна. Ты же сама говоришь, что накануне она рано пошла спать. Что выглядела бледной. Черт, может, все отчасти из-за этого и случилось. Может, у нее начался жар и она выехала на проезжую часть. Никогда не забуду, как она выглядела, когда появилась на дороге — и кровь течет из глаза, как будто она плачет… — Он затих. Когда заговорил снова, тон у него был другим: вызывающим и не вполне добрым: — Ну что еще?
— Я просто… не понимаю, откуда у нее уже был пластырь на левом колене. — Какое-то время бормотал телевизор. Потом мать сказала: — Найдем ей десятискоростной. Все равно пора новый велосипед покупать.
— Он будет розовым, — прошептала сама себе Вик. — Вот провалиться мне на этом месте, она купит какую-нибудь розовую дрянь.
На каком-то уровне Вик понимала, что потеря «Роли» стала концом чего-то чудесного: она зашла слишком далеко и потеряла самое лучшее, что было в ее жизни. Это был ее нож, и отчасти она уже знала, что другой велосипед, скорее всего, не сможет прорезать отверстие в реальности, чтобы она попадала к мосту «Короткого пути», а затем возвращалась.
Вик просунула руку между матрацем и стеной, пошарила под кроватью и нашла серьги и сложенный листок бумаги. Ей хватило присутствия духа, чтобы спрятать их, когда она попала домой, и с тех пор они лежали под кроватью.
Во вспышке психологической проницательности, редкой для тринадцатилетней девочки, Вик поняла, что скоро будет вспоминать все свои поездки через мост как фантазии ребенка с очень развитым воображением, не более того. Реальные люди и события — Мэгги Ли, Пит из «Терриса», обнаружение мистера Пентака в боулинге Фенуэй-парка, — в конце концов будут представляться всего лишь грезами. Без велосипеда, на котором время от времени она отправлялась бы в поездки по «Короткому пути», невозможно будет поддерживать веру в крытый мост, который то появляется, то исчезает. Без «Роли» последним и единственным доказательством ее поисковых поездок будут только вот эти серьги в ладошке лодочкой да сложенная вчетверо ксерокопия стихотворения Джерарда Мэнли Хопкинса.
Ф. У. — говорили серьги. 5 очков.
— Почему это ты не можешь поехать с нами на озеро? — с поскуливающими нотками в голосе говорила за стеной мать Вик. Линда и Крис перешли к теме выезда за город на лето, чего мать Вик после болезни дочери жаждала как никогда ранее. — Чем тебе здесь заниматься?
— Своей работой. Хочешь, чтобы я тоже три недели пробыл на Виннипесоку, — будь готова жить в палатке. Чертов номер, который тебе требуется, стоит восемнадцать сотен баксов в месяц.
— Неужели три недели с Вик мне одной могут считаться отпуском? Три недели выступать матерью-одиночкой, пока ты будешь работать здесь по три дня в неделю и заниматься всем остальным, чем ты занимаешься, когда я звоню тебе на работу, а ребята говорят мне, что ты выехал с геодезистом? Вы с ним уже должны были каждый дюйм Новой Англии обследовать.
Отец низким, злобным голосом сказал что-то еще, чего Вик не разобрала, и так сильно прибавил громкость телевизора, что его, вероятно, стал слышать мистер де Зут по ту сторону улицы. А дверь хлопнула так, что на кухне загремели стаканы.
Вик надела свои новые сережки и развернула стихотворение, сонет, которого она ничуть не понимала и который уже любила. Она читала его при свете, падавшем через приоткрытую дверь, шепча про себя строки, произнося их так, словно это была своего рода молитва — это и было своего рода молитвой, — и вскоре ее мысли оставили ее несчастных родителей где-то очень-очень далеко.
Огнем стрекозьи крылья пышут смелоОгнем стрекозьи крылья пышут смело,
Грохочут камни, падая с обрыва,
А колокол плывет неторопливо,
Ища язык, чтоб имя прогудело.
Так смертный славит собственное тело,
Выпячивает ячество ретиво,
Крича любой ячейкой до надрыва:
У праведника есть еще дорога:
Творя добро и умножая благо,
Быть тем, кем предстает он взгляду Бога, —
Христом: тот, в ком жива Его отвага,
В единый миг имеет лиц так много,
Что лишь Отец узрит весь путь до шага.
Исчезновения. 1992–1996 гг
