Далеко за полночь - Брэдбери Рэй Дуглас

В одиночестве. В свободном падении.

«О мистер Шоу, о сэр», — думал он.

— А вот и я, легок на помине, — прошептал чей-то голос.

Невероятно, но…

Дрейфуя и вращаясь, во мгле, словно гонимая дыханием Господа, плыла, подчиняясь его прихоти, старая кукла с огненно-рыжей бородой и сверкающими голубыми глазами.

Уиллис инстинктивно раскрыл объятия.

И принял в них милого старика, улыбающегося и тяжело дышащего или, по своему обыкновению, притворяющегося, будто он тяжело дышит.

— Так, так, Уиллис! Ничего себе вечеринка, а?

— Мистер Шоу! Вы же были мертвы!

— Чепуха! Кое-кто погнул во мне кое-какие проводки. От удара все встало на свое место. Разрыв находится здесь, под подбородком. Злодей ударил меня ножом вот сюда. Так что, если я снова умру, дай мне хорошенько в челюсть, и соединение восстановится, хорошо?

— Да, сэр!

— Сколько провизии у тебя с собой на данный момент, Уиллис?

— Достаточно, чтобы протянуть двести дней в космосе.

— Надо же, отлично, отлично! А самовосполняемого запаса кислорода тоже на двести дней?

— Да, сэр. А как долго протянут ваши батареи, мистер Шоу?

— Десять тысяч лет! — счастливо пропел старик. Да, да, клянусь, честное слово! Я оснащен солнечными батареями, которые будут накапливать божественный вселенский свет, пока мои микросхемы не износятся.

— Значит, вы переговорите меня, мистер Шоу, и будете болтать еще долго после того, как я перестану есть и дышать.

— Отсюда вывод: ты должен обедать разговорами и дышать причастиями вместо воздуха. Но прежде всего нам следует подумать о спасении. Каковы наши шансы?

— Космические корабли здесь точно пролетают. Кроме того, у меня есть радиопередатчик, посылающий сигналы…

— Который даже сейчас кричит во мгле: я здесь вместе со стариной Шоу, верно?

«Я здесь вместе со стариной Шоу», — подумал Уиллис, и вдруг ему стало тепло посреди этой вечной зимы.

— Что ж, тогда в ожидании спасения, Чарльз Уиллис, что мы будем делать дальше?

— Дальше? Ну…

Они падали в космическом пространстве совсем одни, но не одинокие, объятые страхом и наслаждением, внезапно притихшие.

— Скажите это, мистер Шоу.

— Что именно?

— Вы знаете. Скажите это еще раз.

— Что ж, ладно. — Они лениво кружили, держась друг за друга. — Разве жизнь не является чудом? Да, это материя и сила, но материя и сила, переплавляющая самое себя в разум и волю.

— И это то, чем являемся мы, сэр?

— Да, это мы, ставлю десять тысяч новехоньких оловянных дудок, это мы. Я могу продолжать, юный Уиллис?

— Пожалуйста, сэр, — рассмеялся Уиллис. — Я хочу, чтобы вы продолжали!

Старик говорил, а молодой человек слушал, потом молодой человек говорил, а старик бурно возражал, и они плыли, исчезая за горизонтом Мироздания, питаясь и разговаривая, разговаривая и питаясь: молодой человек жевал питательные шарики, старик поглощал свет солнечными батареями своих глаз, и в миг, когда они скрылись из виду, они отчаянно жестикулировали, беседуя, перебивали друг друга и размахивали руками, пока их голоса не растворились в потоке Времени, и Солнечная система перевернулась во сне на другой бок и накрыла их одеялом, сотканным из тьмы и света, и кто знает, пролетал ли мимо них спасательный корабль под именем «Рейчел» в поисках своих заблудших детей и нашел ли он их, — кто знает, да и кто на самом деле хочет это узнать?

Идеальное убийство

Идея убить его была так совершенно продуманна, так невероятно приятна, что я проехал в полубезумном состоянии через всю Америку.

Эта идея отчего-то пришла мне в голову в мой сорок восьмой день рождения. Почему она не пришла ко мне, когда мне было тридцать или сорок, я не знаю. Возможно, это были счастливые годы, и я плыл сквозь них, не замечая времени, не наблюдая часов, не обращая внимания на появляющийся иней на висках и львиный взгляд в зеркале…

Как бы то ни было, в свой сорок восьмой день рождения, ночью, лежа в постели с женой, в то время как во всех остальных, залитых лунным светом, тихих комнатах дома спали мои дети, я подумал:

Сейчас я встану, пойду и убью Ральфа Андерхилла.

Ральф Андерхилл! — вскричал я. — Да кто, черт возьми, он такой?

Убить его тридцать шесть лет спустя? За что?

Ну как же, — подумал я, — за то, что он сделал со мной, когда мне было двенадцать.

Через час, услышав шум, проснулась моя жена.

— Дуг? — позвала она. — Что ты делаешь?

— Собираю вещи, — сказал я. — Для поездки.

— А-а-а-а, — пробормотала она, перевернулась на другой бок и заснула.

— По вагонам! Все по вагонам! — разносились по железнодорожной платформе крики проводников.

Поезд вздрогнул и с грохотом тронулся.

— До встречи! — крикнул я, вскакивая на подножку.

— Когда-нибудь, — отозвалась моя жена, — лучше бы ты полетел!

Лететь? — думал я, — и лишить себя удовольствия размышлять об убийстве, пересекая равнины? Лишить себя удовольствия смазать пистолет, зарядить его и думать о том, каким будет лицо Ральфа Андерхилла, когда я появлюсь тридцать шесть лет спустя, чтобы свести с ним старые счеты? Лететь? Ну нет, лучше уж с рюкзаком на спине идти пешком через всю страну, останавливаясь на ночлег, разводить костер, поджаривая на нем свою желчь и горькую слюну, и вновь глотать свою застарелую, иссохшую, но все еще живую вражду и потирать так и не зажившие синяки. Лететь?!

Поезд тронулся. Моя жена пропала из виду.

Я начал свой путь в Прошлое.

На вторую ночь, пересекая Канзас, мы попади в ужасную грозу. До четырех утра я не спал, слушая рев ветра и раскаты грома. В самый разгар бури я увидел свое лицо, негативный снимок на темном фоне холодного оконного стекла, и подумал:

Куда едет этот безумец?

Убивать Ральфа Андерхилла!

Зачем? Просто так!

Ты помнишь, как он ударил меня по руке? Синяки. У меня все было в синяках, обе руки; темно-синие, крапчато-черные и странно-желтые синяки. Ударить и убежать, это был Ральф, ударить и убежать…

И тем не менее… ты любил его?

Да, как любят друг друга мальчишки, когда им по восемь, по десять, по двенадцать лет, весь мир невинен, а мальчишки — это зло по ту сторону зла, ибо они не ведают, что творят, и все равно творят. Так что где-то в глубине души я нуждался в том, чтобы меня били. Мы были прекрасными друзьями, которые нуждались друг в друге. Я — чтобы меня били. Он — чтобы бить. Мои шрамы были эмблемой и символом нашей любви.

Что еще заставляет тебя желать смерти Ральфа через столько лет?

Поезд резко засвистел. Мимо проплывал ночной пейзаж.

И я вспомнил, как однажды весной я пришел в школу в новеньком модном твидовом костюмчике, а Ральф, ударив, повалил меня на землю, извалял в снегу и свежей бурой грязи. Ральф хохотал, а я, пристыженный, по уши грязный, боясь предстоящей порки, пошел домой переодеваться в чистое.

Да! А что еще?

Помнишь глиняные фигурки из радио-шоу про Тарзана, которые ты мечтал собрать? Фигурки Тарзана, обезьяны Калы и льва Нумы всего за двадцать пять центов каждая?! Да, да! Потрясные! Даже сейчас в моей памяти звучит этот крик человека-обезьяны, летящего с диким воплем на лианах через джунгли далеко-далеко! Но у кого были эти двадцать пять центов в разгар Великой депрессии? Ни у кого.

Только у Ральфа Андерхилла.

И однажды Ральф спросил тебя, не хочешь ли ты одну из фигурок.

Хочу! — закричал ты. — Да! Да!

Это было как раз на той неделе, когда брат в странном приступе любви, смешанной с презрением, подарил тебе свою старую, но дорогую бейсбольную перчатку.

— Ладно, — сказал Ральф, — я отдам тебе моего лишнего Тарзана, если ты отдашь мне эту бейсбольную перчатку.

Сумасшедший! — подумал я. — Фигурка стоит двадцать пять центов. А перчатка — два доллара! Никаких торгов! Ни-ни!