Диана Гэблдон - Путешественница. Книга 1. Лабиринты судьбы
Она тоже была растеряна.
– Тетушка… с тобой все хорошо? – выпалила она, подавая мне поднос.
– Да, милая. – Я выпрямилась на кровати и взяла виски.
Ее мать снова посмотрела на меня, ласково потрепав дочь, и пошла к выходу.
– Посиди пока здесь, – сказала она Джанет. – Я за платьем. – Это уже было адресовано мне.
Джанет не перечила и заняла табурет, стоящий возле кровати. Так один наблюдатель, мать, сменился другим – ее дочерью.
Еда подкрепила мои силы. Все те события, свидетелями которых была эта комната, казалось, приснились мне в страшном сне, но, к моему сожалению и ужасу, я слишком хорошо помнила их. Все, все подбрасывала услужливая память: и воланы небесно-голубого цвета на платье, которое было надето на девочке Лаогеры, и капилляры под кожей Лаогеры, лопнувшие от напряжения, и острый край ногтя Джейми…
– А куда делась Лаогера, тебе не известно?
Джанет смотрела вниз, на свои ладошки, однако она с радостью отозвалась.
– Известно: она, Марсали и Джоан, – так, видимо, звали ее дочерей, – уехали назад в Балригган. У них там дом. Дядя Джейми отослал их.
– Отослал, – бесчувственно повторила я.
Джанет схватилась руками за фартук, в волнении перебирая его складки. Она вскинула глаза и крикнула:
– Мне так жаль, тетушка!
Я видела, что ее взор затуманивается слезами. Глаза Джанет были похожи на глаза Эуона.
– Что ты, глупышка, все хорошо. – Я не знала, чего ей жаль, но хотела как-то поддержать ее.
– Нет, не хорошо! Это сделала я! – Джанет была убита признанием, которого не смогла не сделать. – Я сделала… я сообщила Лаогере… И вот тут-то все и произошло – она приехала.
– А-а…
«Ясно. Теперь убивается, бедная». Я выпила алкоголь и отправила стакан на место.
– Я не хотела. Не думала, что все кончится так… Оказалось, что ты… вы с Джейми…
– Все хорошо. Уверена, что когда-нибудь мы бы узнали друг о друге, – рассудила я. И все же любопытство взяло верх: – А зачем ты сообщила ей это?
Лестница заскрипела под чьими-то шагами, и Джанет доверительно склонилась к моему уху:
– Мама сказала так сделать. – Джанет быстро покинула комнату, завидев вошедшую мать.
Мне не хотелось ни о чем говорить с Дженни. Она принесла платье, принадлежавшее кому-то из старших дочерей, и пособила с застежками – и на том спасибо. Я уже была вполне готова, когда сказала ей:
– Я уезжаю. Немедленно.
Дженни не удерживала меня. Убедившись, что я способна мыслить и двигаться, она была готова отпустить меня на все четыре стороны. Кивая, Дженни прикрыла глаза – голубые и слегка раскосые, точь-в-точь как у Джейми.
– Хорошо. Так будет лучше для всех нас, – решила она судьбу моего пребывания в своем доме.
Я уезжала из Лаллиброха уже поздним утром. Стало быть, я больше не увижу этого дома и его жителей. С собой я везла еду и эль – их должно было быть достаточно, чтобы я прибыла к камням сытой, – а также кинжал, чтобы защититься от возможного нападения разбойников. Фотокарточки Брианны я оставила Джейми, хотя поначалу хотела прихватить и их.
Утро было сырым; дождь уже накрапывал из низких туч. Погода готовила Шотландию к более серьезным холодам – зимним. Лаллиброх пустовал, и только Дженни помогала мне взобраться на лошадь.
Чтобы не встречаться с ней взглядом, я закуталась в плащ и натянула капюшон. Тогда, когда я покидала Лаллиброх двадцать лет назад, она плакала и обнимала меня, а сейчас она лишь смотрела, как я верчусь на лошади.
– С богом! – тихо пожелала она.
Я не оглядывалась и уехала молча.
Мерин сам решал, какой путь выбрать для преодоления перевалов, – я поручила коню определять маршрут моего последнего шотландского путешествия и следила лишь за тем, чтобы он направлялся к камням.
Уже к вечеру, с наступлением темноты, мы сделали остановку. Стреноженный конь искал себе пропитание, а наездница спала глубоким сном. Плащ служил мне одеялом, а сон – прибежищем. Мучительно больно было всю дорогу вспоминать и думать, думать и вспоминать, поэтому я с радостью уснула, надеясь проспать как можно дольше, чтобы спрятаться от действительности хотя бы на время.
Утром я снова продолжила путь, остановившись уже в полдень. На этот раз путешествие было прервано из-за того, что мне захотелось есть. Это и неудивительно: ехать верхом день и ни разу не остановиться на обед, да еще и с утра отправиться на голодный желудок! Уважив справедливые требования организма, я сделала привал у ручья.
В сумку, привязанную к седлу, Дженни положила мне нехитрый завтрак: лепешки из овсяной муки, домашние хлебцы, половинки которых были скреплены овечьим сыром и домашней снедью, и, конечно, эль. Такие сэндвичи едят горные пастухи и шотландские воины, это визитка Лаллиброха, в то время как арахисовое масло характеризует Бостон.
Что ж, очевидно, я неспроста прощаюсь с Шотландией именно таким образом.
Сэндвич съеден, эль выпит, и я снова в седле. Мы поднимались в гору, держа курс на северо-восток, но чем выше я взбиралась, тем тяжелее мне становилось: еда и сон вернули к жизни не только меня, но и мои чувства, так что я постепенно погружалась в отчаяние.
Мерин радостно преодолевал милю за милей, а мне дорога была в тягость. Дошло до того, что после полудня я не смогла ехать дальше. Увидев рощу, я послала коня туда – так нас нельзя было увидеть проезжающим – и забралась подальше, теряясь среди деревьев. Там, в глубине рощи, лежала осина, упавшая уже давно, поскольку дерево покрывал слой мха. На нее-то я и присела.
Тело ломило не только от неудобной позы (я положила голову и руки на колени), не только от нескольких дней, проведенных в седле, не только от усталости, но прежде всего от постигшей меня беды. Я всегда была разумной, и чувство меры никогда не изменяло мне – это знали все. Благодаря врачебной практике я смогла стать еще более сдержанной: принимая участие в судьбах пациентов, я в то же время не была участливой. Это было нужно для того, чтобы врач сохранял ясность ума в критических ситуациях, чтобы заботился о человеке как специалист, а не как любящий родственник, слепо и отчаянно. Я отдавалась работе, но не отдавала ей всю себя без остатка.
Благодаря Фрэнку я смогла найти ту грань в отношениях между мужчиной и женщиной, где по одну сторону находятся глубокое уважение и дружба, а по другую – чувственность и страсть. Мою уравновешенность могла нарушить только Брианна, но и здесь я была в выигрыше: я отвечала за Бри как мать, а это налагало свои обязательства. Вначале зародыш, а после ребенок требует любви к себе, властно подчиняет течение жизни родителей, и они любят его беззаветно, в то же время опекая его, отвечая за него, воспитывая его. Так что мать, как и отец, не может забыться в своей любви к ребенку – на ней лежит обязанность воспитать его.
Всю свою жизнь я искала баланс между разумом и чувством, подчас была вынуждена идти на компромисс, любя рассудительно, сострадая мудро, участвуя разумно. Но с Джейми… С Джейми я была совсем другой, для него я пожертвовала всем, отказалась от логики, позабыла осторожность, заткнула уши, чтобы не слышать голос разума. Я перестала быть той Клэр, какую все знали, и стала сама собой, пусть и безрассудной, пусть и поставившей крест на своей карьере, пусть и отказавшейся от всех удобств рациональной жизни. От меня он получил только меня саму, такую, которой не нужно было скрывать что-то, и я не скрывала: я отдала ему тело и душу, он видел меня в постели, он знал меня слабой и беззащитной, и я доверяла ему, зная, что он поймет мои слабости, как делал когда-то давно.
Джейми мог и не захотеть поддерживать меня так, как раньше, или бы у него не осталось на меня сил. Это страшило меня. Но когда мы снова были вместе, все стало по-прежнему, я была счастлива и беззаботна, как ребенок, теша себя мыслью, что все вернулось на круги своя. Но ничего не вернулось: я любила его, а он – прикидывался…
Слезы капали на землю, текли по моим рукам. Я прощалась с Джейми, с его памятью и с памятью о своем счастье.
В голову пришла мысль о том, как он однажды спросил меня, знаю ли я, как снова искренне признаться в любви.
Конечно, знала. Кому, как не мне, об этом знать! Но я знала и то, что уже никогда больше не признаюсь никому в любви.
Мокрая земля скрадывала шаги, и я услышала, что в мою сторону кто-то идет, только когда идущий наступил на ветку. Я прореагировала мгновенно, схватив кинжал, несмотря на то что боялась и не знала хорошенько, смогу ли защитить себя.
Пришелец тоже был здорово напуган, увидев такую реакцию.
– Что ты здесь забыл? – допрашивала я, пытаясь угомонить сердце.
Оно бешено билось в груди, угрожая оставить грудную клетку. Наверное, я была так же бледна, как и тот, кто шел по моему следу.
– Тетушка Клэр, задала ты мне страху! Я уж было подумал, что этак прирежешь меня.
Передо мной стоял Эуон, потирающий лоб.
– Ну, знаешь, я тоже испугалась.
Вернуть оружие на место мне не удавалось: руки дрожали, и я не попадала в ножны. К тому же из-за испуга я плохо держалась на ногах, так что пришлось сесть обратно на осину.
