Холодные песни - Костюкевич Дмитрий Геннадьевич

Три «колеса» прокатились прямо перед человеком, гудящий звук оглушил Люма. Корабли рванули вверх, сошлись один над другим и, касаясь краями, соединились в асимметричную фигуру. Полусферы толчками выбрасывали зеленый туман.

Три зеленых луча, которые как будто состояли из множества ярких лучиков, скрестились на Люме. Человеческой развалине.

Он ощутил покалывание, словно в кожу втыкались горячие иглы. Глаза будто горели изнутри. Упал, стал отползать. Жжение стало невыносимым. Лучи следовали за ними. Быстрые снежинки, проносящиеся в конусах света, создавали иллюзию поцарапанной пленки, но дефект реальности не мог обмануть Люма, даже черные квадраты перфорации по краям зрительного поля.

Корабли опустились. Корпус нижнего «колеса» расщепился (или в нем открылся длинный узкий люк), и наружу выдвинулся тонкий шест с перекладинами.

Люм повалился на спину, судорожно сунул руку в карман куртки, нащупал рукоятку ракетницы.

Тощее существо спустилось по лестнице на снег. У пришельца были очень тонкие ноги и руки, огромная голова. Лица Люм не видел, но казалось, что его нет вообще: гладкий овал, ком снега.

Люм переломил ствол ракетницы. Капсюль сигнального патрона подмигнул зеленым глазком, оплыл и провалился в розовую слизистую глотку ствола – глотка расширялась и сужалась, на стенках шевелились черные волоски. Люм зажмурился, выровнял ствол с рамой и взвел курок.

Открыл глаза.

Попытался поднять руки. Не смог оторвать от груди: пистолет давил на ребра, проламывал их своим весом.

Пришелец наплывал, перебирая тонкими бескостными ногами. Узкие косые плечи, впалая грудь, серая мерцающая кожа. Существо что-то держало в руках-макаронинах, какой-то продолговатый предмет. Люм разглядел в нем механическую гусеницу размером с кота. В голове гусеницы чернело отверстие – пришелец направил его на человека. Отверстие налилось пульсирующим зеленым светом.

Внезапно жгучие лучи погасли. Пришелец опустил гусеницу, несколько секунд стоял неподвижно, а потом поплыл к составному кораблю.

Этот «отказ» странно подействовал на Люма. Вернул злость, но с привкусом обиды.

– Что, уже не подхожу? – засипел он. – Уже не забираете?.. Что вы там увидели, что во мне не так?..

Люм поднял ракетницу, невероятно тяжелую и громоздкую, – рука дрожала, – и, почти не целясь, нажал на спусковой крючок. Короткий ствол пистолета молчал. Капсюль сигнального патрона не сработал. Но Люм не опускал ракетницу, ждал, помня о «затяжном выстреле». Тощее существо удалялось.

Десять секунд, двадцать…

Пришелец достиг лестницы, но подняться не успел. Даже взяться за перекладину. Потому что из клубов снега справа от корабля выскочила «неотложка», и «колеса», молниеносно разъединившись, разлетелись в разные стороны.

Пришелец вскинул тонкие руки – очень человеческий жест – и исчез под колесами тягача.

Ракетница в руках Люма выстрелила. В воздухе прокатилась ударная волна. Яркий химический росчерк проступил над краном «неотложки» – и свет ракеты, не пробившись сквозь снег, погас в метели.

Люм отшвырнул пистолет и бросился бежать к тягачу. Машина проскочила в трех метрах от него – стекло на левой дверце было разбито, но в окне никого не видно – и унеслась прочь. Он развернулся и пошел по следу. Через сотню-другую метров потерял колею.

Задрал голову. Звезду… увидеть хотя бы одну… свою, не чужую…

Человечество только и делало, что гонялось за химерами. А что, если главную химеру оно все-таки поймало – поймало миллионы лет назад? И эта химера – видимый нами мир, величайшая мечта, огромный мыльный пузырь? Наши далекие предки научились обманываться, придали окружающей реальности – непостоянной, бесформенной, кошмарной – неизменные черты, сформировали законы восприятия. Сделали субъективное объективным.

Химера, которая пала. И распадается на глазах.

Люм пошатнулся, упер руки в колени и отдышался. Побрел в поисках поезда, с трудом переставляя помороженные ноги.

Вдалеке замаячило темное пятно – исчезло, возникло вновь. Когда дистанция сократилась, Люм увидел, что оно оранжевого цвета. «Харьковчанка»!

Оранжевое пятно то приближалось, то отдалялось. Иногда было синим. Иногда красным. Было грудой камней. Скелетом динозавра. Младенцем. Ночной радугой.

Люм упрямо шел на ориентир. Ударился об угол вездехода, зашарил руками по корпусу, нашел дверь.

В салоне стоял лютый холод. Никого не было.

– Найду, – сказал Люм, – не брошу…

Все хотят быть лучше и смелее, чем есть. Но не всех это стремление приводит на антарктический материк. Смелее, чем есть. Смелее, чем есть.

На этот раз он не будет стоять столбом!

Люм набил карманы сигнальными патронами (знать бы, где искать камбуз, – захватил бы с собой верный кухонный нож). Достал из ящика моток капронового шнура, стянул хрустящий подшлемник, надел новый, обмотав вокруг него шарф, напялил защитные очки и выбрался из «Харьковчанки». Принайтовил конец шнура к дверной ручке и пошел в направлении слепого взгляда тупорылой кабины.

Унты продавливали сыпучий снег. Ветер пробивал шарф и подшлемник. Метель отнимала последние силы. Но он шел – с рваным темпом и напрочь сбитым дыханием. Метр за метром разматывал шнур.

Совсем близко почудилось тарахтение двигателя. Люм двинулся на звук, останавливался, прислушивался, но вокруг была лишь снежная пустота. Двигатель замолчал. Поземка – обманщица, каких поискать.

Люм остановился, решая, куда идти дальше: вперед или по кругу? Потянул осторожно остаток мотка, чтобы проверить натяжение, и задохнулся от непомерного страха – шнур не натягивался. Оборвался? Запаниковав, повар с силой дернул за шнур – и встретил сопротивление. Держится, пронесло!

Он развернулся и пошел обратно. Виски ломило от напора крови. Сердце отбивало чечетку, перед глазами плыло.

Увидел ворону. Но как… не водится здесь воронья… только белые сны – белые кошмары… и дурные пророчества…

Ворона была белой или серой. Она взмахнула крыльями и бросилась на человека. Облепила голову, вяло хлопая крыльями.

Проглотив крик, Люм оторвал ее от лица.

Не ворона. Тетрадный разворот.

Он вытер очки о плечо, поднес лист к глазам и попытался прочитать.

Ветер вырвал бумагу из руки и унес прочь.

«Ночи отчаяния, – подумал Люм, – это ведь тоже из Высоцкого…» Какая жуткая песня… Как он раньше не слышал? А писатель с названием обманул…

Кто-то сунулся головой вперед из метели, развернулся на сто восемьдесят градусов, нескладно переломился, точно у него была сломана спина, упал на руки Люма. Повар не удержал, и оба рухнули на снег. Люм выбрался из-под тела, оранжевой каэшки, встал на колени, перевернул человека и стянул с него капюшон. Вешко.

Глаза писателя смерзлись. Борода покрылась ледяной коркой. Льдинки зашевелились, зазвенели: чернильно-синие губы Вешко разомкнулись, и его вырвало кровью. Выплеснувшаяся кровь мгновенно превратилась в комок красного льда.

Люм поднял писателя, взвалил на плечи и понес к «Харьковчанке».

Следом, догоняя, шагал исполинский пингвин. Пингвин был небом, пингвин был льдом, пингвин был Антарктидой.

На обратном пути сердце едва не лопнуло, в глазах плясали кровавые шарики. В виски било молотком. Люм дотащил Вешко до вездехода, поднял по трапу. Спина, голова, все суставы болели. Он заволок писателя в салон и только тогда понял, что тот мертв.

Люм ощутил страшный холод. Сознание меркло.

«Больше не смогу…»

Но он встал, добрался до тамбура, открыл дверь и вышел. Проверил трос.

Плелся куда глаза глядят. Что-то услышал. Побежал – упал.

Почувствовал, как рушится под ногами снег. Проваливается в пустоту. Люм раскинул руки – пальцы скользили по стенкам трещины. Левую рукавицу сорвало с кисти, и она исчезла – рванула вверх, точно огромный паук. Люм падал. Судорожным движением – тело словно вспылило: не хочу умирать! – извернулся, уперся ногами в одну стену, а головой и руками в другую. В левом плече что-то хрустнуло, прострелило болью.