Евгений Акуленко - Ротмистр
— Зря, Матвей Нилыч!.. Право, зря!.. Их надлежало отпустить. И непременно вдвоем, чтобы никому не пришла шальная мысль исказить мои слова. И уже завтра у ваших ворот выстроилась бы очередь из участников этой самой Бетльгейзенской группы с предложениями о сотрудничестве. Они бежали бы на перегонки, да еще и пихались локтями… А теперь… — Ревин вздохнул. — Теперь будет война…
— Я пока еще в своей стране, — нахмурился Ливнев. — И не последний… гм… человек… Поглядим… Кто к нам с мечом придет… Слыхали такое изречение?
— Да, — Ревин кивнул, — слыхал. У вас есть еще другое. Худой мир лучше доброй ссоры. Так кажется?..
Из случившегося Ливнев сделал свои выводы. На следующий же день умчался в Петербург, добившись аудиенции с государем. О чем там у него вышел разговор, не рассказывал, но вернулся Матвей Нилыч довольный и злой одновременно, расплескивая чрезвычайные полномочия через край. Мерами дипломатическими Ливнев не ограничился. В решительно короткие сроки штаб-квартиру секретной службы подвергли реконструкции. На окнах укрепили кованые решетки. По забору пустили два слоя 'чертовой путанки' — проволоки с острыми шипами. Наемники при захвате пользовали нехитрый прием — двое подкидывали на руках третьего, и тот без труда оказывался во внутреннем дворе. Теперь перемахнуть ограду удалось бы разве что при помощи катапульты. На мансардном этаже устроили башенку, где круглосуточно восседал наблюдатель, обозревая окрестности и дорогу в оптику фабрики Цейса. Еще в особняк провели телеграф. И теперь по первому сигналу под воротами должен был встать летучий отряд драгун в полтораста сабель, поднятый по тревоге. Постепенно жизнь вернулась в прежнее русло, взамен вытоптанных клумб насадили новые, выщербленные пулями стены замазали, осенние ветра унесли неуловимый запах крови и смерти прочь, в поля, и ничто уже не напоминало о столь болезненном инциденте. Слим жил в дождевой бочке. Дворня по-первости пыталась брать оттуда воду на хозяйственные нужды, ленясь идти до колодца. Со стороны процедура выглядела так: кто-то, скажем, конюх черпал ведром из бадьи, поднимал натужно, но едва делал шаг в сторону, как ведро оказывалось пустым. Конюх, озираясь по сторонам, крестился, сплевывал через плечо, и повторял попытку. Господа, посвященные в тайну дождевой бочки, перегибались со смеху пополам, затаившись у окон. Слим также помалкивал, находя такое времяпрепровождение для организма приятственным. В конце концов, конюх чертыхался и ни с чем отправлялся к колодцу, впредь стараясь обходить злосчастное место стороной. Когда похолодало и лужи по утру стало прихватывать корочкой льда, Ревин распорядился занести бочку в теплые сени, дабы Слим не впал в спячку. Кухарка не нашла новой посудине лучшего применения, как сливать туда помои. Ливнев заметил — схватился за сердце, распорядился потчевать бочку, как дорогого гостя, пообещав лично составлять меню. Однако Слим вскорости не преминул посетовать недовольно, дескать, ранее его рацион был куда более насыщен аминокислотами и легче в усваиваемости, чем все эти блины с рыбьими яйцами и жареные седла барашков. Мол, некому о пришельце несчастном озаботиться, всяк сэкономить норовит на его здоровье… Всем развлечениям Слим предпочитал прослушивание новомодных граммофонных записей, кои Матвей Нилыч выписывал со всего мира. Пару раз Слима даже вывозили инкогнито в итальянскую оперу, гастролирующую в Петербурге. О себе Слим рассказывал мало. Не потому, что не хотел, а потому что особенно нечего было. На планету он угодил также как Ревин, путем биологической транспортировки, и обитался здесь уже давно. Сколько, сказать не мог, но точно помнил, что какое-то время жил в прудах светлейшего князя Меньшикова и однажды даже имел удовольствие лично шугануть гостившего в имении царя Петра, что решил искупаться ночью с девками. Потом перебрался поближе к планетному фокусу в надежде отыскать своих или чужих, кого-нибудь, кто отправил бы восвояси. С тем и поселился в болоте, зимой спал, вмерзая в лед, а потеплу гудел общепринятым позывным, пугая местное население. Так его и отыскал Птах.
Прошла осень, промелькнула ворохом разноцветных листьев. Заметелила, завьюжила зима, навалила снежной перины в рост, убаюкивая на свой манер, мол, все замерло,
все спит, и ни ничему ранее весны случится не суждено. Участники Бетльгейзенской группы себя тоже никак не проявляли. Правда Ревина они тревожили мало. Мысли его занимала иная проблема, куда более неприятная, чем тайный клуб богатеев. Где-то посреди бескрайних белых просторов, а может, окруженное песчаными дюнами или тропической растительностью, скользит шелестящей тенью враждебное человеку существо. Оно не устанет, не состарится и не изменит намерений очистить планету для подобных себе. И как ни странно, сделать это в угоду прогрессу становится все легче, ибо ничего человек не изобретает с таким же азартом, как новые орудия своего истребления.
Ревин лично просматривал рапорты обо всех событиях, которые прямо или косвенно могли оказаться следствием деятельности Сыпи. И ждал, уповая лишь на то, что существо рано или поздно обнаружит себя само. Ибо иных способов отыскать его не было. В череде локальных конфликтов, эпидемий, а также разного рода бунтов и волнений чудесным образом всплыла скупая сводка, даже не сводка — слух, что в зимней, дескать де, резиденции прусского монарха завелось привидение, не дающее покоя дворцовой челяди. И даже сам король Вильгельм вынужден был съехать на летнюю квартиру, пребывая от сего обстоятельства в мрачнейшем расположении духа.
Сторожок интуиции дрогнул, будто поплавок, охаживаемый крупной рыбой. Ревин доложил о своих соображениях Ливневу, и уже темным утром следующего дня в сторону польской границы выдвинулся кортеж на санном ходу, имеющий в своем составе не совсем обычную карету с печной трубой. Снег с крыши такой кареты стаивал, а позади стелился дым березовых дров. Погода благоприятствовала, полозья по накатанной колее летели со свистом, и спустя неделю с небольшим, процессия вкатила в Кельн. Благостное впечатление о поездке омрачали всего две вещи: лифляндские клопы постоялых дворов, приходившие в неистовство от вкуса русской крови, и вечно брюзжащий Слим. Пришельцу то дуло, то жарило от печки, то дуло и жарило одновременно.
— Я вам, Йохан, служебное взыскание объявлю, — почесываясь, обещал Ливнев. — Вас взяли, как путеводителя, в надежде, что вы каждый европейский трактир знаете, а тут такая оказия… Вортош подзуживал:
— Дражайший Йохан, вероятно, решил попотчевать на славу своих заграничных собратьев по пищеварительному аппарату… Юноша на колкости коллег не реагировал, меланхолично глядя за окно. Во дворце господ из России встретили прохладно. А сказать по совести — вообще никак не встретили, только и спасибо, что не прогнали. Дородный бюргер-дворецкий скупо осведомился, откуда такие явились и сколько потребуют за изведение духа.
