Николай Норд - Избранник Ада
Юрий Эдуардович дал мне пропуск на выход, отодвинул от себя портрет Бориса и, уже не глядя на меня, вовлеченный во что-то иное, глухо пробормотал, как из бетонного бункера:
– Давай, Коля, иди себе. Иди…Глава XXIV Леший
…Черная, как гроб в ночи, «Волга» привезла меня домой за двадцать минут до Нового, 1970 года.
В квартире я был один – родители праздновали Новый Год у тети Нюры, домой вернутся только послезавтра. Я разделся до трусов, с наслаждением скинув с себя праздничную одежду и дав подышать телу воздухом. Приготовил себе соответствующую случаю закуску: порезанные на пятаки кружочки финского сервелата, ломтики горбуши – все из новогоднего праздничного набора, который отец получил на работе – солененькие капусту с помидорчиками, разогрел печеную куриную ножку с картошкой фри. В своей комнате накрыл этой снедью стол, откупорил шампанское, поставил початую бутылку виски, пепельницу, бросил рядом пачку «Кэмэла», воткнул в чернильницу свечку, зажег ее, выключил люстру и включил радио. И вовремя – оттуда послышался бой курантов. Я успел налить бокал шампанского и, на двенадцатом ударе часов, залпом выпил его.
С Новым Годом тебя, Коля, с новым счастьем!
Только когда и с кем оно теперь будет? С Софьей? С кем-то другой? Надо было решать этот вопрос. Странно быстро я к ней охладел. Еще утром я мечтал о ней, а сейчас ее образ оставался в моей памяти, как красивый лик на мастерски написанной картине. Но картину нельзя полюбить. И все же, почему-то казалось, что если не через два, теперь уже, дня, то все равно когда-то пути наши пересекутся… Черт бы побрал этого Юрия Эдуардовича – вроде, все устаканилось, все, вроде бы, неплохо стало, и вот, откуда ни возьмись, как бес из шкатулки, он выпрыгнул со своими делами.
Но к черту все мысли, сегодня мне надо выпотрошить всю душу, опустошить ее и просто отдохнуть. Решать буду послезавтра, на трезвую, не похмельную голову.
Я налил себе полстакана виски, выпил его, едва закусив, закурил и… заплакал. Не знаю почему. Такой большой и сильный парень с, казалось бы, твердым характером – и распустил слюни, словно детсадник.
Я сидел долго, совершенно бездумный. Я пил и курил, курил и пил. Сколько так продолжалось – не знаю, но когда свеча догорела, обе бутылки были уже пусты, а пепельница полна окурков. И я завалился спать.
…Я стал просыпаться от того, что почувствовал непорядок с сердцем, абсолютно доселе здоровым своим органом – оно замедлило свое биение и едва не остановилось, вызывая болезненное головокружение в мозгу. Одновременно с этим, мне стало зябко. В это время кто-то легонько стал похлопывать меня по плечу. Я открыл глаза и увидел, сидящим на стуле рядом с кроватью, бабая из моего детства, или лешего или, как там его, не знаю, как это существо правильно было бы назвать. Внешность его я уже описывал: черты лица и фигура недочеловека, все тело покрыто жесткой шерстью, кожистый курносый и широкий нос, голова клином, с рыжеватыми, словно бы, зачесанными назад короткими волосами. Небольшие круглые карие глазки, вполне человеческие, с такими же белками вокруг радужки. Несмотря на неказистость этих глаз, взгляд их излучал теплоту и действовал на меня успокаивающе, словно тихий, вечерний колокольный звон. Его ненормально-красный рот изображал подобие улыбки – точно я не могу описать это выражение лица лешего, боюсь ошибиться. Это надо было просто видеть, чтобы понять.
Ты видел, милый читатель, как улыбается горилла или шимпанзе? Вот и я – никогда, выражение радости на лице, когда она щерит рот – не в счет.
Итак, вижу я улыбающегося лешака, а ноздри мои терпкий запах зверя, вперемежку с человеческим потом, режет. А вокруг, насколько хватает глаз, снежная пустыня простирается, будто в чистом поле зимой оказался. Одна кровать моя в нем стоит и рядом бабай на стуле сидит. Но даже сидящим он был ростом с меня, ручища, плечи – куда там Коле Балуеву. И весом, наверное, с бурого медведя. Но не ему и не снежной пустыне вокруг, почему-то, удивился я, а тому, как это стул держится и не ломается под этой двадцатипудовой тушей.
Между тем лешак заговорил со мной, но беседа наша была не словесной, а, как бы, путем мыслеобмена.
– Помнишь меня, малыш? – спросил леший.
– Да, помню. Когда я был маленький, ты встретил меня с мамой у шестой бани. Еще кочаном в нее запустил, – неизвестно почему ответил я ему на «ты».
– Да, Коля, именно с тех пор я всегда был с тобой – вот уже лет пятнадцать. Кстати, ты можешь звать меня Уруссо – это мое имя. А теперь глянь-ка…
Лешак указал кожистой ладонью куда-то в снежную даль. Я посмотрел туда и в невообразимой дали, словно в мощный телескоп, увидел ту самую шестую баню, одиноко возвышавшуюся среди снегов, будто она не имела никакой принадлежности ни к городу, ни к какому иному населенному месту. И цепочку следов двух ног – моих и лешего. Они, через тысячи километров, вели сюда, к кровати, в которой я лежал. В некоторых местах двойная цепочка следов прерывалась, и был виден только один след «бабая».
– А вот там и там видны только одни твои следы? Я куда-то уходил, Уруссо? – спросил я лешака.
– Нет. Просто когда ты не мог совладать с Судьбой или тебе было больно и плохо, или грозила смерть – я нес тебя на руках. Вот, например, самый обрыв своих следов, видишь?
– Да…
– Тогда, тебе было семнадцать лет, и ты вечером провожал домой одну девчонку, с которой в кино познакомился. Помнишь, она жила в Нахаловке? Там и днем-то не местному опасно мотыляться по улицам, а тут вечер поздний, почти ночь. Там-то вас и повстречали четверо урок, а один из них на девчонку виды имел. Ну, пристали они к вам, потащили ее в подворотню. Ты, вроде, вступился за нее, но куда там против четверых, тебя сбили с ног и начали пинать куда не попадя. Девчонка тут испугалась, сбежала. А ты уже был в отключке и не мог отвечать уркаганам, еще немного и тебя бы добили совсем. Пришлось явиться мне, я главарю шею свернул – извини, совсем свернул, черт бы его побрал, видит бог, я не хотел. Ну, а остальным – кому ногу сломал, кому руку. Потом перенес тебя в больницу, там уложил на крыльцо перед приемным покоем и позвонил. Сам спрятался за угол. Тут сторож вышел, санитаров позвал, они-то и унесли тебя на носилках. Ты помнишь это?
– Так это ты меня доставил в больницу? – воскликнул я и в порыве благодарности ухватил большой кожаный палец лешего, пытаясь подтянуть его руку к себе и поцеловать.
Лешак лишь крякнул растроганно, но не позволил мне этого сделать и погладил меня по голове, как малого ребенка. Впрочем, в сравнении с ним, я и был ребенок.
– А я когда в тот раз очнулся, не мог понять, как и откуда я попал в больницу и докторам ничего не мог объяснить, – сказал я. – Память-то отшибло напрочь, видать, крепко мне накостыляли, аж свитер насквозь, до тела, промок от крови. Хорошо, кости все были целы. Я утром домой отпросился – лечения-то мне никакого не требовалось, кроме как покоя. А через несколько дней амнезия прошла, я все вспомнил, вплоть до начала драки, а дальше – провал до того момента, когда уже врачей увидел.
