Андрей Буровский - Сибирская жуть-5. Тайга слезам не верит
Рядом с трупом лежал целый продовольственный склад: давно окаменевший хлеб и несколько банок консервов. Человек умер не от голода.
— Как ты думаешь, кто это? — Ирина говорила шепотом.
— Ты же видишь — это заключенный. Бежал из лагеря и заблудился.
— Паша… А ведь лагерь далеко отсюда… Как же он сюда попал?
— Ты забыла. Из лагерного рудника был вход в пещеру. Наверное, он пришел сюда. Может тоже искал шар и умер.
— Интересно, от чего он умер?
— Он мог умереть от чего угодно. От инфаркта, например.
— Значит, пещера тянется на десятки километров…
— Может быть, и на сотни… Как знать?
Дети давно стали говорить шепотом — в мрачном безмолвии пещеры слышно ничуть не хуже, а нет неприятного эха, нет ведьминского жуткого хихиканья.
Но все равно в пещере «что-то» было. Звуки то ли ветра (но откуда здесь, спрашивается, ветер?) то ли далеких, почти на пределе слуха, завываний… Оба пытались вспомнить, слышали ли они эти звуки сразу после прихода в пещеру или они появились только теперь? Оба думали, не обсуждая звуков и не пытаясь даже спрашивать, — а слышал ли звуки другой в тех, первых залах, когда все были еще вместе?
Временами дети слышали, что что-то или кто-то продвигается по стенкам, под самым потолком коридора… Звук был такой, словно кто-то цепляется множеством маленьких коготков за потолок и стены, на высоте полутора ростов человека, и быстро-быстро бежит мимо детей. Но никто не появлялся в свете фонарей. Ирина думала, что к лучшему. Павел хотел бы увидеть. Понять бы еще, что это? Или все-таки кто?
Невозможно было скрыть друг от друг, что оба слышат этот звук, но и этого дети старательно не обсуждали.
Прошли галерею со сводчатым потолком и плотным каменным полом, ровным почти что как в замке.
— Слышишь?!
Павел и сам уже слышал.
— Эй! Мы тут!
И Павел замолчал — так жалко, неприятно звучал его голос, так резко прервался — словно бы каким-то хрипом. По галерее кто-то шел, позвякивая металлической амуницией. Ясно слышались шаги, и каждый шаг сопровождался лязгом цепи на поясе, скрежетом металлических гвоздей по камню, бронзовым стуком карабина, переброшенного через плечо.
Кто-то шумно приближался, шел все ближе… и никого не было видно в свете обоих фонарей. Кто-то прошел мимо ребят, звякало в метре от них, идущий чиркнул металлом об стенку. Лязг ослабел и начал удаляться. Все тише и тише звучали шаги в сопровождении лязга, все дальше невидимый уходил в ту сторону, откуда ребята пришли.
С минуту ребята только слушали, как затихают звуки вдалеке.
— Я слыхала про такое… Это называется «Дядя Миша в медных триконях». До сих пор такого не видала, только слышала про такие штуки… Рассказывали парни, они по пещерам ходят…
У Ирины дрожали колени, дрожал голос. Необходимо было постоять, пока уймется дрожь в ногах, в руках.
— Хорошо хоть, вместе были… — Пашу тоже била дрожь, по голосу слышно. Постояли, не обсуждая больше ничего. Все и так было ясно — влетели. Влетели так, что дай Бог выйти.
В конце этой галереи произошло еще одно, вроде бы мелкое происшествие: у Ирины погас фонарь на каске. Поломка была пустяковой — чуть-чуть отошел контактик. Но ведь надо было снять каску, направить на нее луч фонаря Павла и потратить несколько минут на то, чтобы вынуть батарейки, согнуть контактик, засунуть все обратно… На это время света стало несравненно меньше, и Ирине казалось, что опять несутся мелкие лапки-крючочки по потолку и наверху по стенам, и что останавливаются где-то здесь, на границе освещенного круга, еле слышно лопочут, скрежещут по камню. И одна мысль о том, что может погаснуть еще и фонарь на каске Павла, вызывала у Ирины такой ужас, что не только вспотели ладони, пот струйкой стекал по спине.
А ведь рано или поздно оба фонарика погаснут, пусть даже с запасными батарейками. Свечи тоже далеко не бесконечны. У Иры усиливалось ощущение, что пещера затаилась, ждет и не собирается отпускать. Пещере торопиться некуда, она ждет себе и ждет, и непонятно только, для чего. Вот того, в ватнике, ведь не съели, даже не попробовали. Как умер, так и сидит. Вспомнив это лицо, Ирина еще раз почувствовала струйку пота в ложбинке вдоль позвоночника. Сердце так колотилось у никогда не чувствовавшей сердца девочки, что она стала задыхаться.
В одной из галерей невнятное бормотание усилилось так, что стало совершенно очевидно: совсем близко, в конце коридора, сидит огромное существо, бормочущее в полусне.
Оба представили его в виде своего рода медведя, только с более грубым и в то же время с более антропоидным сложением: например, с огромной головой и выпуклым лбом рахитичного ребенка. Оба видели даже его маленькие, недоразвитые в сравнении с телом, скрюченные ручки и ножки, покрытые мягкой белой шерстью.
Разница состояла в том, что Павел представил чудище почему-то с огромными «ночными» глазами, в полголовы, а Ирина — вообще безглазым. Но делиться своими мыслями ни тот, ни другой не стали по собственным соображениям.
Что-то мелькнуло в конце коридора… какое-то целенаправленное движение произошло там, в конце этой длинной извилистой галереи, медленно спускающейся вниз. Движение повторялось раз за разом — стало ясно, что прыгает неживое. Ручеек, целый подземный ручеек стекал здесь, пересекая галерею. За ручейком угадывалось то ли продолжение этой галереи, то ли новая. Скоро плеск и журчание воды опять перешли в неприятное бормотание.
В конце этой галереи обессилившая Ира произнесла задумчиво, и как всегда, вполголоса, чтобы не подхватило эхо и не понесло по бесконечным коридорам:
— Знаешь, Паша, а я уже не могу…
— Ну и что ты предлагаешь?
— Ничего. Но понимаешь, я и правда больше не могу. Звуки эти, шаги… Может быть, ты дальше сам пойдешь?
— А ты здесь так и останешься?
— Ну ведь этот, в ватнике, остался…
— Иришка, не сходи с ума… — Павел ласково коснулся губами корней волос.
— А я, наверное, уже сошла…
— Так ты что, так и будешь тут сидеть одна? А я один где-то бегать?
— Да… Это верно.
Измученная девочка пошла дальше, потому что страшнее всего, даже страшнее новых звуковых эффектов, страшнее безнадежности было бы остаться одной в этой недоброй темноте.
ГЛАВА 21
Семейная идиллия
17 августа 1999 года
Вечером семнадцатого августа бабе Дусе опять пришлось осуждающе пожевать губами, потому что мимо ее дома прошла еще одна машина. «Разъездились тут…» — качала головой, возмущалась про себя старуха. Трудно сказать, чем возмущалась, потому что совсем ведь недавно объясняла она Павлу и Ирине, как хорошо было при коммунистах, как много людей ездила и на Малую Речку, и оттуда. Вроде бы, радоваться надо… Но не радовалась баба Дуся, а осуждала, поджимая губы… Она уже привыкла все осуждать, всем возмущаться, во всем видеть издевательство, и ни в чем не замечать хорошего.
