Страхослов (сборник) - Коллектив авторов

Они пришли сюда только для ужасов. Морфо взял в руку маленькие щипцы, потом покачал головой и заменил их самыми большими клещами. Его сторонники зааплодировали, засвистели. Клещами он вырвал кусок плоти с предплечья дона Бартоломео и бросил окровавленный ком на жаровню. Раздалось шипение…

Действо продолжалось. Кэйт не могла отвернуться, но и смотреть ей не хотелось. Она сняла очки, и зрелище, к счастью, сменилось чередой размытых пятен… но она все еще могла слышать происходящее – и чувствовать запахи.

Когда она решилась надеть очки и зрение сфокусировалось, на сцене как раз доставали из вспоротого живота дона Бартоломео длинную гирлянду из кишок и внутренностей. Ее бросили на дно его клетки, вниз закапала кровь, а гирлянда все подрагивала, покачивалась…

«Это просто колбаски в соусе», – напомнила себе Кэйт. Театр Ужасов покупал свиную кровь и лошадиные внутренности на окрестных скотобойнях. Хорошо одетый пучеглазый буржуа в переднем ряду подхватился на ноги, возмущенно заявляя, мол, это все – сплошное надувательство. Гиньоль выдернул наглеца с его места и острыми, как нож, когтями, торчавшими из перчаток, ударил мужчине в горло прямо над воротником. Голова оторвалась и покатилась по залу. Подсадная утка в зале пожала плечами, сбрасывая окровавленный торс, и из костюма выскочил ухмыляющийся карлик. Верхняя часть тела буржуа на поверку оказалась плетеной рамой, обтянутой костюмом. Гиньоль забавлялся с оторванной головой, тыча носом в стеклянные глаза.

По крайней мере, этот номер был фокусом.

– Это наш старый приятель, Крошка Цахес! [67] – объявил Гиньоль, отшвырнув голову в сторону. – Как вы себя сегодня чувствуете, месье Цахес?

Карлик, улыбнувшись еще шире, кивнул.

– Что-что? Я вас не расслышал. Вы хотите, чтобы я вспорол вам горло и высвободил ваш голос?

Карлик резко замотал головой.

Гиньоль схватил Крошку Цахеса за шею – точно так же, как хватал до этого шею поддельного буржуа.

– Какой вы у нас непослушный, – приговаривал Гиньоль. – Вас нужно прооперировать, друг мой.

Челюсть Гиньоля опустилась, в маске теперь зияла дыра. В ней что-то блеснуло. Язык? Пищик? Затем наружу выдвинулась серебристая бритва. Должно быть, актер удерживал ее ручку зубами.

Лезвие скользнуло по горлу Крошки Цахеса, оставив тонкую багровую линию.

– Я могу говорить, могу говорить! – воскликнул карлик. Голос у него был низкий и густой.

Резкое движение – и бритва вонзилась глубоко в плоть, следуя намеченной линии на шее Крошки Цахеса.

Фонтан крови ударил в зал, залив на этот раз не только передние два ряда.

Очки Кэйт забрызгало красным.

Морфо ломал Изабелле пальцы на ногах щипцами, но представление продолжалось. Была в Гиньоле анархическая жилка – он не терпел порядка, и новые игрушки всегда привлекали его внимание. Потребовалось много времени, чтобы вся «кровь» вышла из Крошки Цахеса. Он трясся, и красная жидкость проливалась на сцену, а затем каскадом текла с ее края, точно багровый водопад. Карлик бился в агонии, превратив свою смерть в шоу.

Гиньоль затянул бессмысленную песню:

– Кобер-добер, увы, Цин-Циннобер!

Опять последовали аплодисменты.

…и так это представление продолжалось. Менялись декорации, ставились новые «пьески» – простые ситуации, позволявшие демонстрировать жестокость. В интерпретации «Системы доктора Смоля и профессора Перро» Эдгара Аллана По [68] Морфо выступил в роли маньяка, который становится главой психбольницы, лоботомировав главврача. С Изабеллой и доном Бартоломео было покончено, но Берма и Фрозо вернулись под иными личинами – и вновь их пытали и избивали. Они играли роли пленников в гареме жестокого восточного владыки… учеников английской школы-интерната, где директор-карлик (Крошка Цахес, целый-целехонький) не уставал лупить их розгами и палками… пассажиров в спасательной шлюпке с голодными матросами, где им приходилось выбирать, кого съедят первым, когда припасы иссякнут… брата и сестру, сшитых вместе цыганами, которым нужна была новая диковинка для шоу уродов. Кэйт даже показалось, что Берме, хоть та и великолепно отыгрывала страдания, немного наскучило все это… а вот красавчик Фрозо, похоже, радовался каждому новому унижению. Он едва ли не умолял ударить его ножом, цепом или дубиной.

В начале представления Морфо строил из себя силача, но его энтузиазм угас, когда оживился Гиньоль. Маэстро лично победил медведя, задушил младенца, убил польского короля…

Выступление прервал Святой Дионисий – его отрубленная голова вдруг принялась читать проповедь о греховности этого представления. Гиньоль схватил голову и зашвырнул ее за кулисы с громогласным презрительным улюлюканьем, усиленным пищиком. И почему в Париже были так важны отрубленные головы? От Святого Дионисия до доктора Гильотена – у этого города одно обезглавливание на уме.

Обезглавленное тело святого комично замахало руками – и его подхватило и унесло прочь на театральном подъемнике. Поскольку за шиворот его поддеть было нельзя, крюк подъемника пришлось крепить к диафрагме.

Кэйт сверилась с программкой. Антракт не предполагался.

Берму как раз погружали в банк с электрическими угрями, когда растрепанный юноша, похожий на поэта-декадента, вскочил на ноги – и упал в обморок. Медсестры унесли его в медпункт, а Гиньоль мановением руки остановил представление на сцене. Угри извивались и потрескивали. Актриса поерзала – ее рубашка пропиталась водой и стала почти прозрачной. Доктор ослабил воротник юноши и приложил стетоскоп к его груди.

– Доктор Орлофф [69], он скончался? – спросил Гиньоль.

Доктор убрал стетоскоп и ударил парня в грудь, делая массаж сердца. Раз, еще и еще. Затем он подал знак медсестрам, и те подали ему какую-то бутылочку. Поднеся бутылочку к носу пострадавшего, Орлофф откупорил ее.

Зритель пришел в себя и приподнялся.

…и доктор Орлофф вспорол ему грудь скальпелем, залившись таким же искаженным пищиком смехом, как и сам Гиньоль. Похожий на поэта юноша – еще одна подсадная утка в зале! – хохотал и вопил. Глаза доктора Орлоффа блестели от восторга. Медсестры, точно гарпии, набросились на юношу и принялись рвать его плоть.

– Пациента не удалось спасти! – провозгласил доктор.

Оркестр заиграл похоронный марш на мотив канкана, и зрителя – протестующего, мол, он жив и здоров, пусть и ранен – запихнули в гроб. Морфо вбил гвозди в крышку, и крики, доносившиеся изнутри, затихли.

Берма, заскучавшая и всеми позабытая, дрожала в холодной воде.

– Этот юноша стал жертвой мора! – заявил доктор Орлофф. – Его немедленно надлежит предать земле, пока весь Париж не охватила эта страшная болезнь. Носороговит! Тропическая лихорадка, приводящая к деформации черепа. Огромный костяной шип вырастает из nasum [70], что приводит к ужасной агонии, деформации лица и наконец смерть кажется благословением.

Гиньоль глубокомысленно кивнул.

Из гроба донесся стук.

В сцене разверзлась дыра – готовая могила – и Морфо с работниками сцены опустили туда гроб.

– Серьезно, я бы хотел, чтобы меня сейчас же выпустили отсюда, – говорил поэт. В его речи слышался явственный английский акцент. – Право же, эта шутка затянулась. Я был только рад помочь вам с этим веселым представлением… но тут становится все труднее дышать, знаете ли…

Но Гиньоль уже забавлялся игрой в бильбоке, правда, вместо шарика он использовал череп, а вместо палочки – кость скелета. Морфо потряс бак, пытаясь взбодрить впавших в летаргию угрей.

Английский парень все говорил что-то, хоть и неразборчиво… затем закашлялся и наконец замолчал.

– Кризис был предотвращен, – провозгласил Гиньоль. – Хвала небесам, что управление театра наняло столь квалифицированных медиков. Что ж, вернемся к созерцанию барышни и угрей…