Самая страшная книга 2024 - Тихонов Дмитрий

Василий боялся встать, проверить, увидеть.

Врос в кресло, не отводил взгляда от монитора и медленно заполняющейся полоски.

Василий понял, что на футаже из не случившегося будущего забега́л в супермаркет вовсе не за тем, чтобы оказаться рядом с людьми, он хотел схватить водку и хлебать, надеясь отключиться прежде, чем придет свинья.

Полоска заполнилась. Пиликнуло. Фильм готов.

Свинья не придет. Этого не случится. Богов больше нет.

Но какой смысл, если и Толик ушел с ними?

Василий переименовал файл. Пять букв. У этого кино, в отличие от фильма Дианы Романовны, было название. И оно нравилось Василию. Понравилось бы и ей.

И Вовке. И Ленке. И Толику.

Василий запустил фильм. Беспорядочно смешанные куски детства и счастья замелькали перед глазами.

Душили слезы. Петух не прокричит, но на кухне его ждет…

Василий поставил кино на паузу, закрыл лицо и завыл во весь голос.

Вдруг теплое, липкое коснулось локтя.

Василий опустил взгляд, вскрикнул и сполз на пол. Затем опомнился, вытащил из брюк ремень и перетянул обрубок ноги Толика.

Теперь сценарий в отсутствии сценария.

– Она…Она… Ушла… Давно… Я сознание потерял, когда исчезла… Кажется… Я… Больно… Больнее, чем когда ела… Очень… Вась… Она не вернется? Что… Что дальше?.. – простонал Толик.

Василий набрал скорую, Толик потерял сознание, уронил голову ему на колени. Из обрубка текла кровь, несмотря на жгут. Много крови.

Но скорая должна была успеть.

Василий дотянулся до стола, вслепую хлопнул по клавиатуре, включил фильм и случайно сбил медведя, игрушка упала рядом с Толиком.

– Дальше… дальше… – прошептал Василий и замолчал, гладя друга по голове.

Комнату наполнили радостные голоса и смех, фрагментами складывались в одно-единственное слово.

Дальше оно.

Дмитрий Тихонов

Волчья сыть

Разговоры о мертвецах Тишку не пугали. Чужие собаки беспокоили его куда больше. А потому, вместо того чтобы водить коз в низину, как делали остальные пастухи, он гонял отару вверх по дальнему склону горы – туда, где за старой скудельней вдоль соснового леса тянулся ровный, открытый всем ветрам и дождям участок.

Дикое зверье сюда не забиралось, лай из деревни не долетал, люди тоже захаживали редко – а ежели захаживали, то по сторонам особо не пялились, торопясь миновать скудельню, – и Тишке не о чем было беспокоиться. Целыми днями валялся он в траве, мечтая да изучая ползущие мимо облака, пока козы наедались до отвала.

Именно тут одним теплым вечером на исходе лета Тишка и повстречался с государевым человеком, ехавшим вверх по склону на рослом красивом караковом аргамаке. Человек был одет в черный монашеский подрясник и скуфью, но в седле держался уверенно, вокруг смотрел по-хозяйски, с недобрым прищуром, будто стрелу нацеливал. На поясе его висела сабля в окованных медью ножнах. Тишка, умевший в любом облаке разглядеть суть Господнего замысла, сразу понял, что это не монах. А уж когда увидал метлу без рукояти и здоровенную собачью голову, притороченные к седлу, так и вовсе заподозрил в проезжем черта или колдуна, явившегося в гости к погребенным здесь безымянным покойничкам. Вот только скрыться от нечистого было негде. Разве что драпануть вниз по склону, бросив коз и рискуя поломать ноги. Тишка как раз начал всерьез обдумывать эту возможность, когда всадник, заметив его, остановился посреди тропы.

– Эй! – Голос звучал властно, без единого намека на дружелюбие или христианское смирение. – Эй, пастух! Поди-ка сюда!

Делать было нечего. Тишка приблизился на заплетающихся ногах, поклонился до земли, по-холопьи, и замер, так крепко стиснув в пальцах костяную жалейку, что та треснула ровно посередке.

– Где ж твоя псина? – спросил всадник, осматриваясь. – Спряталась, что ли?

– Нету… – вздохнул Тишка. – Я сам по себе.

– Чудно́! Да ведь с псиной-то оно сподручнее скотину сторожить.

– Не люблю… Побаиваюсь. Меня в малолетстве дворовый полкан потрепал, и с тех пор я как их вижу, так сердце в пятки и уходит. Ничего поделать неможно.

– Ясно. – В голосе всадника, к удивлению Тишки, не появилось ни тени насмешки. – Стало быть, живешь со страхом в душе? Ну, мою-то псину не бойся, она уж точно не кусается.

Тишка осторожно глянул на отрезанную собачью голову у седла, на шерсть в давно запекшейся крови, на мутные глаза и ощеренные в застывшей смертной муке желтые клыки, потом перевел взгляд на собеседника – тот не шутил, не издевался, говорил ровно то, что имел в виду.

– Хорошо… – пробормотал Тишка. – Не буду.

– Вот и славно. Скажи-ка, не донимают ли вас здесь волки?

– Нет. Они сюда, на гору, не добираются.

– А я не про гору. Идут в окрестных деревнях слухи, будто бы объявился в ваших краях какой-то особенный волк, огромный да умный. На людей нападает. С весны аж семерых загрыз, говорят. Будто бы и не простой это волк даже, а самый что ни на есть оборотень. Слыхал?

– Слыхивал, – нехотя подтвердил Тишка. – Так ведь то старухи сочиняют, чтобы малышню со двора не пущать. Пустое. Брехня все.

– Не веришь, стало быть, в оборотня?

– Не верю, – виновато вздохнул Тишка, да столь усердно, что жалейку свою несчастную окончательно надвое переломил.

– А кто ж людей-то тогда погрыз?

– Да мало ли лихого народа по дорогам шляется. Может, кто из них. Тятька сказывал, случается и такое, что человек человека жрет – в голодный год али еще почему. И ежели грех этот не замолить вовремя, он по всей душе расползется, навроде плесени, и душа-то сгниет. Потом вроде и человек, а хуже любого зверя…

Переведя дух, Тишка поднял взгляд на всадника. Тот задумчиво смотрел в сторону, чуть ухмыляясь уголком рта. В короткой бороде его хватало седины, в ухе болталась серьга, на шею сбоку выползал из-под черного ворота багровый шрам, кривой, словно медвежий коготь. Такого разве проведешь? Разве уговоришь?

– А может, и волки, – набрав побольше воздуха, затараторил Тишка. – Всякое случается. Ежели целая стая, то и не каждый взрослый мужик отобьется. Надыть знать, как себя с волками вести. Вон, годов тому пяток, из нашей деревни парня с девкой загрызли на дороге, у самой, почитай, околицы – хотя это зимой случилось, а зимой волк особенно лютует…

Конь под незнакомцем раздраженно фыркнул, переступил копытами, и пастух замолк.

– Ужасы какие, – по-прежнему криво усмехаясь, сказал всадник. – И все-таки у тебя духу хватает целыми днями здесь торчать, да еще без псины, пусть даже самой завалящей.

– Дак ведь то когда-то случилось-то! – всплеснул руками Тишка. – Говорю ж, лет тому пять назад, а то и поболе.

– Поболе… Ладно. – Всадник взялся за поводья, поворачивая аргамака к тропе. – Разве сторож я тебе, пастух? Не боишься так не боишься. Молодец!

Он не спеша поехал прочь. Не задерживаясь, миновал скудельню, без заметного любопытства осмотрев трухлявые плетни и едва различимые в траве холмики, и вскоре скрылся из виду, вместе с тропой растворившись в густом сосняке. Но Тишка еще несколько минут стоял неподвижно, напряженно всматриваясь в тени среди янтарных стволов, вслушиваясь в скрип ветвей.

Потом очнулся, спохватился, похолодел от ужаса. Нужно было спешить к отцу. Нужно было срочно рассказать, что случилось.

Тишка окинул беспомощным взглядом коз, равнодушно жующих траву, махнул рукой и помчался по склону вниз, не разбирая дороги. Вслед понеслось встревоженное блеяние, но обернуться он уже не рискнул.

Лишь чудом не свернув шеи, пастух скатился в березовую рощицу, с разгона пролетел сквозь нее, перемахнул через ручей с неподвижной черной водой и понесся вдоль поля к видневшимся вдали раскидистым дубам, отмечавшим край Коровьего оврага. Густые летние запахи хлестали Тишку по лицу.

Дыхалки хватило почти на всю дорогу. Дом, где он жил с отцом и сестрой, уже виднелся среди буйной зелени впереди, когда Тишка понял, что больше не может бежать. Перед глазами плясали черные мухи, деревья вокруг плыли и качались. Он остановился, раскинув руки в стороны, чтобы удержать равновесие, но тут же согнулся пополам. Его вырвало несколькими каплями желтой, дурно пахнущей желчи. Сразу стало легче.