Магазин работает до наступления тьмы 2 (СИ) - Бобылёва Дарья
Чахоточная на вид девочка с жидкими встрепанными волосенками затихла, дотронулась до лица, повторяя его жест, и озадаченно посмотрела на мокрые пальцы. Понюхала их, потом лизнула. Кажется, она не вполне понимала, откуда взялась эта теплая вода.
***
Он действительно совершенно не умел обращаться с этими тварями, тем более — приручать их или, как обтекаемо выражалось Начальство, «ставить на службу человечеству». Сперва он их ненавидел и боялся до такой степени, что при одной мысли о них буквально останавливалось дыхание. А ведь прелестные сестрички милосердия так долго учили его дышать заново, когда он очнулся в лишенной окон палате с пылающим углем в горле и зияющим провалом в памяти. Он даже решил, что по-прежнему находится в психиатрической лечебнице, и никак не мог взять в толк, почему же его отвязали от койки. Сестрички, похожие между собой как близнецы, беззлобно потешались над его недоумением, уверяли, что худшее позади, что он свободен — ну, почти свободен, хихикали они, переглядываясь, — и самое главное — полоскать горло микстурой и не забывать дышать.
Он не знал, где именно находилась палата и как он попал из нее в поезд до Берлина, — на этом месте в памяти темнел очередной провал. Дальнейшие отчетливые воспоминания начинались уже с полутемного купе, в котором он ехал со своим наставником в духовидении господином Канегисером и его помощником Иеремией. Господин Канегисер утверждал, что имя тот получил в честь философа Бентама, однако звал его запросто Еремой. Заглянувший к ним кондуктор обратился сначала к помощнику, и его ошибку легко можно было понять: господин Канегисер — застегнутый на все пуговицы сумрачный юноша — подходил на роль слуги куда больше, нежели его представительный, широкоплечий, с генеральскими усами помощник.
Когда по настоянию господина Канегисера ему показали укрощенного бесомрака, время будто повернулось вспять. Он вновь ощутил запахи курительного закутка — табачный дым, мокрый кирпич, кислый пот — и тяжесть нагретого браунинга за пазухой. Дыхание остановилось само собой, под ребрами стало тихо и холодно… Темная текучая морда бесомрака будто нарочно копировала очертания слегка лошадиного лица носительницы, усаженной в кресло-каталку дамы средних лет. Дама, похожая на гувернантку-англичанку, смотрела на гостей не моргая, и огоньки мерцали в глубине ее зрачков, как у затаившегося в темноте кота.
— Поздоровайся, — приказал господин Канегисер, и дама слегка наклонила голову.
Бесомрак был совсем близко, ничем не сдерживаемый, и Хозяину отчаянно, до шума в ушах захотелось сжать эту перехваченную кольцами Венеры шею, вытрясти проклятую тварь из ее человеческого костюма, выплеснуть переливающуюся под кожей вязкую темную жижу на пол и с наслаждением вдыхать землистый горьковатый запах, пока не испарится последняя капля. Но едва он подался вперед, как Иеремия крепко ухватил его за локоть.
— Обыкновеннейший spiritus gravis, или тяжелый дух, — скучным голосом произнес господин Канегисер. — Я предлагал окрестить их громиломонадами, но Начальство не терпит новаторства. В нашей среде спиритус гравис выжить не в состоянии, без кадавра он гибнет почти моментально, как ныряльщик без снаряжения на дне Марианской впадины. В этом, собственно говоря, и состоит главное отличие тяжелых духов от так называемых легких монад. Не бойтесь, ваши бесомраки докучливы и сильны, но в то же время тупы до крайности, напрочь лишены способностей к языкам, да и приходит их весьма мало.
— Вы заблуждаетесь, среди нас их множество! Я видел их повсюду…
— Типичный случай неполной индукции. Вы просто неспособны разглядеть всех прочих. Я ведь не ошибусь, если предположу, что в моем фамильяре вы видите лишь телесную оболочку? Ерема! — Господин Канегисер повернулся к помощнику. — Покажись-ка, братец.
И с чувством какого-то особого метафизического омерзения Хозяин смотрел, как понятное и добротное человеческое лицо будто заволакивается плотным мерцающим туманом, превращаясь в овальное облачко, украшенное все теми же замечательными генеральскими усами…
***
К моменту, когда Начальство решило свести его с необъезженным сноходцем, он уже привык и к легким монадам, и к тяжелым духам, и даже к криксам, состоявшим, как полагали теоретики духовидения, из чистого звука. Не то чтобы он стал хорошо в них разбираться или видеть дополнительные категории, просто ему наконец-то удалось свыкнуться с самим их наличием. Свои немногочисленные знания о том, как устроено взаимодействие людей с монадами, он доносил до новоприбывшего существа со всем старанием неофита.
— Ты больше не сможешь покинуть материальный мир, — терпеливо объяснял он безмолвной девочке. — Для воспрепятствования этому у тебя была изъята частица. Частица тебя отделена и хранится у нас, ты не можешь уйти, ты понимаешь меня?
Девочка закатила глаза и брякнулась на пол. Хозяин достал из кармана пентагерон из сплава Келли — по крайней мере, господин Канегисер, которому принадлежала эта подвеска в форме пятиконечной звезды с прозрачным кварцем в центре, называл ее именно так — и приложил к покрытому испариной детскому лбу:
— Солпетаэ гахэ…
Едва он успел произнести «адана», как девочка забилась в судорогах, вытаращив на него полные ужаса глаза. Она пыталась что-то сказать, но не могла разжать стиснутые зубы. Господин Канегисер изобрел для этого состояния термин «телесная паника» и объяснял, что ощущения насильственно возвращенной в тело монады порой сравнимы с испугом человека, очнувшегося в заколоченном гробу.
Позже Матильда объясняла ему, что это ближе всего к человеческой клаустрофобии, боязни тесных и безвыходных пространств, и приступы такого страха в первые минуты пребывания в ловушке тела действительно нестерпимы.
Устыдившись и ощутив себя извергом, забавы ради истязающим безответное создание, он неловко опустился на колени и приподнял девочку с пола. Она была холодная, костлявая и дрожала.
— Право, я вовсе не хочу тебя мучить…
Девочка, чуть успокоившись и пригревшись, снова закатила глаза и обмякла у него в руках. Кажется, именно тогда он впервые подивился упрямству норовистой монады — и впервые понял, что поддался ей.
— Давай мы просто попробуем побеседовать, — сказал он, возвратив сноходца уже в четвертый, кажется, раз. — Просто поговорим по душам… как бы странно это ни прозвучало применительно к нам обоим. Можешь пускаться в бега снова и снова, но теперь ты вроде шпица на цепочке, дернут — и ты вернешься. Потому что частица тебя хранится где-то там, в особом шкафу, в склянке из уранового стекла, запечатанной особой печатью. Я и сам не имею ни малейшего представления о том, как это делается. — Он помолчал, рассеянно уставившись на обитую мягкой тканью стену. — Между нами больше общего, чем может показаться на первый взгляд. Мы оба оказались тут поневоле. Я был не в себе, когда соглашался на это, совершенно не в себе, чем они и воспользовались… А ты? Что ты такого натворила?
— Я уронила канделябр, — неожиданно ответила девочка на чистом русском языке.
***
Она сразу нащупала его слабое место: неспособность мысленно отделить дух от плоти. Даже в убитом президенте он все равно видел в первую очередь беспомощного пухового старичка, возвратившегося в младенческую невинность, агнца-кретина, принесенного в жертву засевшей в его сердцевине черной твари. Что уж говорить о представительном помощнике господина Канегисера или о девочке с анемичными губами и вечно красноватым острым носиком — они были неотличимы от настоящих людей, которых родила мама, у которых болят зубы, которые в целом понятны и вызывают сочувствие. Сколько он ни убеждал себя, что сама эта девочка, этот безнадежно хрупкий человеческий индивидуум, уже мертва и ее место в телесном скафандре заняла плененная монада, тот же бесомрак, если угодно, только чуть иной породы, — ничего не помогало. Даже то, что со своей новой оболочкой монада обращалась почти так же неуклюже, как бесомраки, — после поимки ее слишком долго держали в кошке. Оттягивая момент, когда придется сообщить Начальству, что и эта попытка установить психическую связь потерпела крах, он учил ее ходить на двух ногах, с прямой спиной, показывал, как правильно держать голову и управляться с пальцами рук. Монада отблагодарила его за гимнастику по-своему — в очередной раз получив ответ, что ее отсюда не выпустят и он никак не может на это повлиять, она вскочила к нему на спину, вцепилась в загривок и несколько раз ударила лбом об стену. Даже мягкая обивка не уберегла его от синяка, но в глубине души — если таковая у него, конечно, оставалась — он был доволен: его уроки пошли на пользу и пленница продемонстрировала завидную силу и сноровку.
