Брэм Стокер - Дракула
Я сказал:
– Пока довольно, Симмонс. Вы сделали все, что могли. Можете идти к себе, а д-р Ван Хелсинг приступит к операции. Дайте немедленно знать, если случится что-нибудь необычное.
Служитель удалился, а мы приступили к тщательному осмотру пациента. Раны на лице были неглубокими; опасным было повреждение черепа с правой стороны черепной коробки. Профессор задумался на минуту и сказал:
– Надо постараться уменьшить давление костей на мозг и привести его в нормальное состояние, насколько это возможно. Быстрота, с которой произошло излияние, указывает на опасный характер повреждения. Кажется, затронут весь двигательный аппарат. Кровоизлияние в мозг быстро усиливается, необходимо приступить к операции немедленно, иначе будет поздно.
Пока он говорил, раздался легкий стук в дверь. Я открыл и увидел в коридоре Артура и Квинси в пижамах и ночных туфлях; первый сказал:
– Я слышал, как ваш человек позвал д-ра Ван Хелсинга и сообщил ему о печальном инциденте. Я разбудил Квинси, вернее сказать, позвал его, так как он не спал. Необычайные события происходят теперь слишком быстро, чтобы мы могли наслаждаться здоровым сном. Мне приходило в голову, что завтрашняя ночь все изменит. Мы должны смотреть в будущее гораздо внимательнее, нежели до сих пор. Можно нам войти?
Я молча кивнул и держал дверь открытой, пока они входили, затем снова запер ее. Когда Квинси увидел положение и состояние пациента и заметил страшную лужу на полу, он тихо спросил:
– Боже мой! Что с ним произошло? Бедняга, бедняга!
Я коротко рассказал ему о случившемся и объяснил, почему мы надеемся, что к пациенту вернется сознание после операции, на короткое время во всяком случае. Он сел на край постели рядом с Годалмингом. Что ж, будем ждать, пока не станет ясно, в каком месте надо делать трепанацию, чтобы удалить тромб. Несомненно, кровотечение усиливается.
Минуты нашего ожидания текли с ужасающей медлительностью. У меня замирало сердце, и я видел по лицу Ван Хелсинга, что и он немало волнуется относительно будущего. Я боялся тех слов, которые мог произнести Ренфилд. И определенно боялся думать; угнетало предчувствие того неотразимого бедствия, которое надвигалось на нас, как море в часы прилива. Бедняга Ренфилд дышал отрывисто, спазматически. Каждую минуту казалось, что он откроет глаза и заговорит, но снова звучало хриплое дыхание, и обморок делался все глубже. Как я ни привык к виду болезней и смерти, это ожидание все сильней действовало мне на нервы. Я почти слышал удары собственного сердца; а кровь, приливавшая к вискам, отдавалась в моем мозгу, как удары молота. Молчание делалось мучительным. Я поглядел на своих товарищей и по их пылающим лицам и влажным лбам понял, что они испытывают ту же муку. Наши нервы были взвинчены, словно вот-вот раздастся звон страшного колокола, который захватит нас врасплох.
Наконец настал момент, когда стало ясно, что пациент быстро слабеет; он мог умереть с минуты на минуту. Я посмотрел на профессора и увидел его пристальный взгляд, обращенный ко мне. Он сказал:
– Нельзя терять времени. От его слов зависит жизнь многих людей; я думал о том, пока стоял рядом. Быть может, ставкой здесь служат души. Мы сделаем трепанацию как раз над ухом.
Не сказав больше ни слова, он приступил к операции. Несколько минут дыхание оставалось хриплым. Затем последовал такой долгий вздох, что казалось, грудь должна распахнуться. Глаза Ренфилда вдруг открылись и уставились на нас с диким, бессмысленным выражением. Это продолжалось несколько минут; потом взгляд его смягчился, в нем отразилось приятное удивление, и вздох облегчения сорвался с губ. Он судорожно задвигался и сказал:
– Я буду спокоен, доктор. Велите им снять смирительную рубашку. Я видел страшный сон, и он так истощил мои силы, что я не могу сдвинуться с места. Что с моим лицом? Оно словно опухло и ужасно саднит.
Он хотел повернуть голову, но при этом усилии глаза его снова остекленели, и я тихонько поддержал его голову. Тогда Ван Хелсинг сказал спокойным, серьезным тоном:
– Расскажите нам ваш сон, м-р Ренфилд!
При звуках этого голоса на разбитом лице Ренфилда появилась радостная улыбка, и он ответил:
– Это д-р Ван Хелсинг? Как вы добры, что пришли сюда. Дайте воды, у меня губы пересохли; и я постараюсь рассказать вам. Мне снилось… – Он замолк, будто потерял сознание.
Я быстро сказал Квинси:
– Бренди у меня в кабинете, быстрей!
Он убежал и скоро вернулся со стаканами и графинами бренди и воды. Мы смочили потрескавшиеся губы пациента, и он ожил. Но было очевидно, что его бедный поврежденный мозг работал в это время, потому что, когда он совершенно пришел в себя, он взглянул проницательно, с мучительным смущением, которого мне никогда не забыть, и сказал:
– Я не должен обманывать самого себя; это был не сон, а жестокая действительность.
Его взгляд блуждал по комнате; когда он остановился на двух фигурах, терпеливо сидевших на краю постели, он продолжил:
– Если бы я не был в этом уверен, все равно понял бы по их присутствию.
На секунду его глаза закрылись – не от боли или сонливости, а по доброй воле, будто он хотел собрать свои мысли; когда он открыл глаза, то заговорил торопливо и более энергично, чем до сих пор:
– Скорее, доктор, скорее! Я умираю. Чувствую, что мне осталось жить всего несколько минут, и затем я снова вернусь к смерти… или к тому, что хуже смерти. Смочите опять мои губы бренди. Я должен сказать что-то прежде, чем умру, или прежде, чем замрет мой бедный убитый мозг… Благодарю вас… Это произошло ночью, после того как вы покинули меня, хотя я умолял вас меня выпустить. Я не мог тогда говорить, я чувствовал, что язык мой связан; но за исключением этого я был тогда так же здоров, как теперь. Я долго оставался в мучительном отчаянии, после того как вы оставили меня. Мне казалось, прошли целые годы. И вдруг неожиданный мир снизошел на меня. Мой мозг снова успокоился, и я понял, где я нахожусь. Я слышал, как лаяли собаки за нашим домом, но не там, где был Он.
Ван Хелсинг ничем себя не выдал. Он только нашел мою руку и крепко сжал ее. Затем с легким кивком сказал:
– Рассказывайте дальше.
Ренфилд продолжал:
– Он подошел к окну в тумане, как я это часто видел и прежде; но на этот раз Он был не духом, а человеком, и глаза Его сверкали, словно Он сердился. Я видел, как Его красный рот злобно ухмылялся; Его острые белые зубы блестели при свете луны, когда Он оглянулся на заросли деревьев, за которыми лаяли собаки. Поначалу я не хотел звать Его, хотя знал, что Ему хотелось войти ко мне, как и всегда. Тогда Он соблазнил меня, пообещав множество вещей – не на словах только, но их создавая.
