Джонатан Келлерман - Голем в Голливуде
Одной рукой она призывно ласкала член, другой крепко держала Джейкоба за подбородок, не давая отвести взгляд от ее васильковых глаз.
– Не торопись, – попросила она.
Он хотел исполнить ее желание. Но едва проник в нее, голова ее запрокинулась, тело напряглось и тотчас обмякло, глаза закатились, рот судорожно распахнулся.
Не от восторга. От боли.
Он мигом выскочил из нее и приподнялся на руках.
Испуганный и растерянный взгляд Присциллы метался по его лицу, будто не узнавая. Затем испуг обернулся кромешным ужасом, Джейкоб услышал звук сродни вою десяти тысяч демонов и, обернувшись, узрел черный кулак, летевший ему в голову.
Джейкоб нырнул с дивана и перекатился по ковру, крепко приложившись башкой о ножку журнального столика. Нортон завопила.
Джейкоб привстал и предельно четко увидел черного жука – несомненно того самого, что преследовал его, но сейчас невероятных размеров; Джейкоб не двигался, не мог двинуться, громадность этой твари завораживала, и он только смотрел, как тварь атакует его подругу – неутомимо колет рогом в плечи, грудь, шею, а Нортон визжит, молотит руками и пытается спрятать лицо.
– Убери его! – заверещала она.
Крик вывел Джейкоба из ступора: он бросился на жука, хлестнул ладонью, но тот увернулся и сосредоточил внимание на новом противнике. Басовито гудя, жук наматывал круги, облетая цель. Под сквознячком от жучиных крыльев Джейкоб вращался следом, и его член, все еще готовый к бою, нелепо мотался, как расшатавшаяся карусельная лошадка.
Потом жук отлетел в дальний угол и плюхнулся на пол, суча передними лапками.
Джейкоб ринулся на врага.
Жук выпустил крылья, взлетел и, спикировав на девушку, погнал ее по комнате. Нортон драла на себе волосы и орала:
– Убери его! Убери!
Джейкоб схватил с журнального столика книжку и запустил в жука, но промазал – тварь заложила вираж, ответив тошнотворным стрекотом, очень похожим на смех. Джейкоб швырнул вторую книжку и сбил торшер, погрузив комнату в полумрак. Теперь он засекал тварь только по звуку, а та носилась, и увертывалась, и гудела, и хихикала, и зависала в воздухе, но когда Джейкоб стегал ее кроватным покрывалом, точно хлыстом, шмыгала у него между ног, чиркая панцирем по мошонке.
Нортон дергала оконный шпингалет, приговаривая:
– Открывайся же, ну открывайся, ради бога.
Жук завис прямо перед Джейкобом, звонче жизни самой. Ветерок от его крыльев шевелил Джейкобу волосы. Жук стал меньше, огромными остались только бутылочно-зеленые глаза. Ничего не стоило схватить и раздавить его в руке, но, глядя на маслянисто блестящий панцирь и паутинку крыльев, Джейкоб понял: ни за что на свете он не уничтожит такую красоту.
Нортон справилась со шпингалетом, но теперь заело раму.
– Ну же!
Жук подлетел вплотную, изящно покачиваясь в воздушном океане.
Джейкоб ощутил тепло, когда жук коснулся его губ.
Челюсти жука открылись и захлопнулись, зашуршал жесткий панцирь.
Жарко пахнуло сладким дыханием.
Потом жук нехотя отстранился, не сводя взгляда с Джейкоба, развернулся и с жужжаньем устремился к Нортон.
Услышав его, Присцилла вскрикнула и пригнулась. Жук пролетел мимо нее и, пробив дырку в стекле, растворился в ночи еще одной черной звездой среди множества черных звезд.
Союз
Бракосочетание Исаака Каца и Фейгеле Лёв совершается в Староновой синагоге в полдень среды, дабы слияние новобрачных произошло в ночь на благодатно плодоносный четверг.
На помосте под хупой виновники торжества, их отцы, свидетели – величественный Мордехай Майзель и скромный Давид Ганц, братья и прочие родичи мужского пола. На скамьях благодетели, наперсники, светлые умы, сторож Хаим Вихс и финансист Яков Бассеви[57], делегации талмудистов из Кракова, Острога и Львова. Император прислал поздравительное письмо. Пергаментному свитку с золотой каймой и отменной каллиграфией предоставлено отдельное почетное место в первом ряду, где он покоится на подушке красного шелка.
В тесноте женской половины матери и родственницы по очереди заглядывают в смотровые оконца. Синагога так забита, что буквально трещит по швам.
В дверях исполин Янкель сдерживает толпу.
В праздничных нарядах люди пришли из дальних и ближних селений, дабы выразить любовь и почтение. Дюжины дюжин облепили крышу и свесились с карниза, надеясь хоть что-нибудь углядеть сквозь розетку. Сотни сотен снаружи приникли ухом к каменным стенам. Тысячи тысяч запрудили окрестные улицы: старые и молодые, немощные и здоровые, заклятые враги стоят впритирку, забыв ссоры, боясь пропустить звон разбитого бокала, возвещающий о завершении обряда.
Однако звон слышен аж до самой Заттельгассе, и ему вторит одобрительный рев неисчислимых глоток:
Мазел тов![58]
Запрет на публичные концерты временно снят, и девять оркестров наяривают девять разных мелодий. Народ притоптывает, свистит, хлопает в ладоши и распевает. Сумасшедшая какофония вдвое громче, когда Янкель расталкивает зевак у входа, дабы новобрачная пара могла с порога помахать своим обожателям, а затем уединиться в отдельной комнате.
В кои-то веки всего вдоволь: еды, питья и улыбок. Майзель и Бассеви об этом позаботились. Гетто превратилось в огромный банкетный зал под открытым небом – дощатые столы растянулись по всей Рабинергассе, ломятся от снеди. Приглашены все желающие, и народ подчищает блюда с маринованной морковью и фаршированными потрохами, заливными голяшками и картофельными клецками. Под сугробами хрена посверкивают целиком фаршированные щуки. Праздник подобен разгулу весны. Ребятня объедается медовыми калачами, отламывает марципан на розовой воде, горстями хватает вишни, моченные в пиве.
После пятнадцатиминутного уединения молодые вновь выходят к гостям, толпа встречает их криками и, рукавами утерев рты, пускается в пляс.
На помост ставят позолоченные стулья. Орда музыкантов, как-то сумевшая сговориться, дает жару, подхлестывая водоворот разлетающихся бород, черных сюртуков и ног, сбросивших башмаки и взлетающих к небу. Затейник Хазкиэль выводит свою труппу лицедеев, акробаты крутят сальто и строят высоченные пирамиды в четыре человека, храбрецы ловко жонглируют фруктами, факелами и бокалами.
В центре кутерьмы восседают Исаак и Фейгель; они аплодируют каждому номеру и, как дураки, ухмыляются толпе и друг другу.
Еще? Еще!
Веселье – святое дело, ибо нет важнее заповеди, чем дурачиться на радость новобрачной. Россыпь скрытых талантов. Всем известно, что Йомтов Глюк горазд починять телеги. Но кто бы мог подумать, что он еще и акробат? Кто знал, что Гершом Замза умеет плясать с бутылкой на голове?
