Дороти Мэкардл - Тайна «Утеса»
Он выхватил у меня записную книжку и начал что-то быстро записывать. Макс покачал головой:
— Не латынь и не итальянский.
— Должно быть, испанский.
Я услышал тихое воркованье. Памела улыбалась.
«Да это же Кармел! — подумал я. — Кармел воркует с Мередитом. Заново переживает свою юность. Но вдруг она завладеет душой Памелы навсегда?»
Я повернулся к Ингрему:
— Это невыносимо! Разбудите ее сейчас же! Я не допущу, чтобы вы использовали мою сестру для своих несчастных исследований. Вы что, забыли? Кармел ведь маньячка, убийца!
Памела вскрикнула. От ее крика мы похолодели, а потом начала стонать, стоны сменились отчаянными рыданиями. Сердце у меня упало — этот безутешный плач мы так часто слышали в доме! Страх и холод сковывали меня, и тот же страх я прочел на лице Ингрема.
Внезапно Макс приоткрыл дверь. Он выглянул в холл и сейчас же плотно захлопнул дверь снова.
— Скорей, — заторопил он нас, — надо вынести отсюда Памелу через сад.
Однако снять засов на двери, открыть ее, а потом отпереть наружную ограду сразу не удалось. Пока я с этим возился, Макс и Ингрем подняли Памелу, вынесли ее в сад, через оранжерею внесли в гостиную и положили на диван. Памела перестала стонать и открыла глаза.
— Как вы себя чувствуете? Все благополучно? — спросил Ингрем, голос его дрогнул.
— Разумеется, — ответила Памела и тут же воскликнула: — Родди! Что с тобой? Ты бледный как смерть! Что случилось? Неужели у меня был обморок? Не может быть.
Теперь это был ее голос. Памела снова стала сама собой. У меня отлегло от души, но ноги меня не держали, и я упал в кресло. Ингрем проговорил:
— Слава Богу! — и вышел.
Памеле ответил Макс:
— Нет, у вас был не обморок, вы впали в транс. Памелу это сообщение чрезвычайно заинтересовало.
Макс принялся объяснять ей, что произошло. Она сразу воскликнула:
— Значит, я превратилась в Кармел?
— Но и Мери уже приближалась. Мы едва успели унести ноги из детской, — сказал я.
Памела схватила меня за руку:
— А где мистер Ингрем? Макс, посмотрите, пожалуйста!
Макс вышел в холл и вернулся с Ингремом. У обоих в лице не было ни кровинки, и Ингрем дрожал от холода, он сел поближе к камину, но даже говорить не мог, так окоченел.
Макс объяснил:
— Мери скрылась в детской, как дымка или клочок облака. Сейчас в холле туман и дикий холод.
— Все это чрезвычайно опасно, — сказал Ингрем. Из нас четверых самой спокойной оставалась Памела. Она ничего не помнила с того момента, когда стакан снова стал выписывать «ЛО».
— Я действительно была в трансе? — спросила она Ингрема.
— Да, — ответил он, — в глубоком трансе, такой бывает у медиумов. Как у вас голова? Не болит?
— Немного, но это неважно. Расскажите, что я говорила.
Ингрем достал записи и стал зачитывать непонятные слова, стараясь подражать интонациям, с которыми они произносились.
— Наверно, это испанский! Правда, я не понимаю ни единого слова, — воскликнула Памела. — При мне никто никогда не говорил по-испански. Но это, безусловно, Кармел.
Мы не понимали записанного, а испанского словаря доме не было. Ингрем сказал:
— У меня не создалось впечатления, что Кармел пыталась установить связь с нами.
Я согласился и рассказал, какое чувство было у меня: будто Кармел вспоминает дни, проведенные с излюбленным.
— Да, голос был счастливый, — подтвердил кс. — Но ведь это никоим образом не затрагивает одну из ваших теорий, правда, Ингрем?
— Интересно… — Памела задумалась о чем-то, глядя в записи Ингрема.
Никто из нас не отозвался. Мы молча курили прихлебывая виски, изрядно потрясенные только что пережитым и обессилев от сознания, что счастливо бежали опасности.
— Разрешите, я возьму ваши заметки и перепишу в себе в дневник? — попросила Памела Ингрема. Потом улыбнулась: — Ну что ж, вот наши исследования и окончены. Я рада. Правду мы, вероятно, так никогда и не узнали бы, но теперь нам хотя бы ясно, что делать.
— Поехали завтра вместе в Лондон, Родерик, — предложил Макс. — Здесь ночевать никому из вас нельзя, ни вам, ни Памеле.
— В Лондон я не поеду, — сказал я. — Мне надо в Бристоль. Как только все здесь закончим, так сразу туда и отправимся. Я же связан с пьесой, Макс, — пояснил я.
— Ах да! Я и забыл о пьесе.
— Но совершенно ясно, что ты ночуешь в «Утесе» последний раз, — обратился я к Памеле.
— Хорошо, Родди, — согласилась она. — Не беспокойся, ведь «Золотая лань» близко.
Она встала, собираясь идти спать.
— Подождите минуточку, — проговорил Ингрем и вышел осмотреть холл и лестницу. Потом его голос раздался с площадки второго этажа:
— Все в порядке!
— Знаете, для мистера Ингрема все это обернулось, наверно, довольно неприятно, — сказала, прощаясь с нами, Памела. — Постарайтесь подбодрить его.
Сама она, видимо, нашла для него какие-то утешительные слова, потому что в гостиную он вернулся уже повеселевший. Покаянно посмотрел на меня и сказал:
— У вас есть все основания быть мной недовольным.
— Не вами, — отозвался я. — Я должен быть недоволен самим собой. И простите, что я на вас набросился. Я вел себя по-дурацки.
Он покачал головой:
— Я обязан был предупредить мисс Фицджералд.
— Мы оба были предупреждены. Памела знала, на что идет.
— Да, она тоже так говорит. Утверждает, что все это ей очень интересно. Таких бесстрашных женщин я… — Он осекся, впервые не найдя нужных слов.
Макс решительно вмешался:
— Ну о чем беспокоиться? С Памелой все обошлось.
Но Ингрем продолжал:
— Я и не представлял, как много это значит для вас обоих. Ведь с этими ужасами связана столь неприятным образом ваша приятельница, мисс Мередит, от них зависит судьба вашего прелестного дома! И как близка была опасность, что злой дух завладеет душой мисс Фицджералд! А я отнесся к этому совершенно бессердечно, будто к некой абстрактной проблеме, не могу выразить, как я каюсь…
Только я собрался ему ответить, как начал поносить себя Макс.
— Нет, Ингрем, во всем виноват я. Я обманывал вас, водил вас за нос. Родерик и Памела совсем растерялись здесь, среди привидений, и я понимал, что вы со своим свежим, бодрым взглядом явитесь для них спасительным лекарством. Знай вы, что у них серьезные неприятности, вы не смогли бы так живительно на них подействовать. Правда, Родерик?
— Конечно. — Я только сейчас оценил, как воодушевляла нас эксцентричность Ингрема, и подумал, что если бы он стал сочувствовать и соболезновать, я вышел бы из себя. Я попытался убедить его в этом.
