Джо Хилл - Страна Рождества
Под шинами захлопали доски, скорострельный постукивающий звук.
Туман сорвало прочь, когда мотоцикл перенес ее из него в мост. Она втянула воздух и уловила вонь летучих мышей.
Она нажала каблуком на тормоз и закрыла глаза. «Это не реально», — подумала она, почти прошептала про себя.
Педаль тормоза опустилась до самого низа, продержалась мгновение — а затем полностью отвалилась. Она с гулким стуком упала на доски. Вслед за ней со звоном запрыгали гайка и набор шайб.
Шланг, по которому поступала тормозная жидкость, хлопал ее по ноге, извергая струю. Каблук ботинка коснулся изношенных досок под ней, и это было все равно что сунуть ногу в какую-то молотилку XIX века. Часть ее настаивала, что это галлюцинация. Другая часть чувствовала, что ее ботинок ударяется по мосту, и понимала, что эта галлюцинация разорвет ее надвое, если она уронит мотоцикл.
У нее было время посмотреть вниз и назад, пытаясь понять, что происходит. В воздух откуда-то взвился сальник, прочертив причудливую дугу через тени. Передняя шина вихляла. Мир вокруг нее скользил и кривился, заднюю шину заносило в сторону и вперед, и та безумно хлопала по расшатанным доскам.
Она приподнялась с сиденья и наваливалась всем своим весом влево, удерживая мотоцикл больше волей, чем силой. Он скользил боком, грохоча по доскам. Шины наконец захватило, и мотоцикл, содрогаясь, остановился и сразу же чуть не упал. Она выставила ногу, удержала его, но лишь едва-едва, скрежеща зубами и борясь с внезапной тяжестью.
Неровное дыхание Вик отдавалось эхом в амбарном интерьере моста «Короткого пути», не изменившемся за пятнадцать лет, миновавшие с тех пор, как она видела его в последний раз.
Она дрожала, липкая от пота в своей громоздкой мотоциклетной куртке.
— Не реально, — сказала она и закрыла глаза.
Над головой она слышала тихий сухой шелест летучих мышей.
— Не реально, — сказала она.
Сразу за стенами вкрадчиво шипел белый шум.
Вик сосредоточилась на своем дыхании, вдыхая медленно и постепенно, потом выдыхая через сжатые губы. Она сошла с мотоцикла и стояла рядом с ним, держа его за руль.
Она открыла глаза, но продолжала смотреть себе под ноги. Увидела доски, старые, серовато-коричневые, изношенные. Увидела мерцающие между досками статические помехи.
— Не реально, — в третий раз сказала она.
Она снова закрыла глаза. Развернула мотоцикл кругом, став лицом в ту сторону, откуда приехала. Пошла, ведя его за руль. Она чувствовала, как прогибаются доски у нее под ногами, под тяжестью маленького «Триумфа Бонневилля». Легкие у нее были жесткими, ей трудно было сделать полный вдох, и она чувствовала тошноту. Ей придется вернуться в психиатрическую больницу. Ей так и не удастся быть матерью Уэйну. При этой мысли она почувствовала, как горло у нее сжимается от горя.
— Это не реально. Никакого моста нет. У меня кончились таблетки, и мне это мерещится. Вот и все.
Она делала шаг за шагом, шаг за шагом — а потом снова открыла глаза и оказалась стоящей на дороге со своим сломанным мотоциклом.
Повернув голову и посмотрев через плечо, она увидела только шоссе.
* * *Предвечерний туман был накидкой, которая распахнулась, принимая Вик МакКуин и ее боевую колесницу, а потом запахнулась за ней, поглотив даже звук двигателя.
— Давай, Хупер, — сказал Уэйн. — Пойдем домой.
Хупер стоял на краю дороги, глядя на него непонимающе.
Уэйн позвал его снова, уже из дома. Он придержал дверь, ожидая, чтобы пес подошел к нему. Вместо этого Хупер повернул свою большую лохматую голову и уставился куда-то вдоль дороги… не в том направлении, куда поехала мать Уэйна, но в другую сторону.
Уэйн не мог сказать, на что тот смотрит. Кто знает, что видят собаки? Что означают для них очертания в тумане? Каких странных суеверий могут они придерживаться? Уэйн был уверен, что собаки так же суеверны, как люди. Может, и больше.
— Как угодно, — сказал Уэйн и закрыл дверь.
С айфоном в руке он уселся перед телевизором и несколько минут переписывался с отцом:
Еще в аэропорту?
Да. Мой рейс отложили до 3, так что посижу здесь немного.
Паршиво. Что будешь делать?
Вдарить по буфету. Чтобы ЗАПЛАКАЛ.
Мама починила байк. Поехала прокатиться.
Шлем надела?
Да. Я заставил. Куртку тоже.
Молодец. В этой куртке брони на +5 больше, чем в остальных
Здорово. ЯТЛ. Счастливого полета.
Если погибну, не забывай убирать комиксы в пакеты. ЯТЛ тоже.
Потом говорить стало не о чем. Уэйн потянулся за пультом дистанционного управления, включил телевизор и нашел «Губку Боба» на Никелодеоне[117]. Его официальная позиция состояла в том, что он вырос из «Губки Боба», но мать уехала и он мог пренебречь официальной позицией и делать, что ему нравится.
Залаял Хупер.
Уэйн встал и подошел к смотровому окну, но Хупера больше не было видно. Большая собака исчезла в белых водяных испарениях.
Он внимательно прислушался, не возвращается ли мотоцикл. Ему казалось, что мать отсутствует уже больше, чем пять минут.
Глаза у него сменили фокус, и он увидел телевизор, отраженный в смотровом окне. Губка Боб был в шарфе и разговаривал с Санта-Клаусом. Санта воткнул стальной крюк в мозги Губке Бобу и бросили его в свой мешок с игрушками.
Уэйн резко повернул голову, но Губка Боб разговаривал с Патриком и никакого Санта-Клауса не было.
Он возвращался к дивану, когда наконец услышал у входной двери Хупера, чей хвост постукивал, как утром: тук-тук-тук.
— Иду, — сказал он. — Придержи лошадей.
Но, когда он открыл дверь, там был вовсе не Хупер. Там был низкорослый, волосатый и толстый человек в спортивном костюме, сером с золотыми полосами. Голову его местами покрывала щетина, словно у него была парша. Над широким приплюснутым носом выпучивались глаза.
— Здравствуй, — сказал он. — Можно воспользоваться телефоном? Мы попали в ужасную аварию. Наш автомобиль только что сбил собаку. — Он говорил сбивчиво, как будто читал текст роли, лежавший у него перед глазами, но не всегда мог разобрать слова.
— Что? — спросил Уэйн. — Что вы говорите?
Уродливый человек бросил на него встревоженный взгляд и сказал:
— Здравствуй? Можно воспользоваться телефоном. Мы попали в ужасную аварию? Наш автомобиль. Только что сбил собаку! — Слова были те же самые, но с ударениями в разных местах, как будто он был не уверен, какие предложения были вопросительным, а какие — изъявительными.
