Джон Маркс - Страна клыков и когтей
Опять Принц, опять бормочет, опять несет еще более горячечный бред, дескать, я собираюсь его предать, и я не должен его предавать, и предложение было сделано ему одному, и если я приму его, то он, Принц, сочтет это личным оскорблением. На сей раз я бросил трубку первым.
Скорей бы пришла Эвангелина. Один лишь ее вид вернет мне равновесие. Она всегда на меня так действует. Как-то мы встретились за ленчем, вскоре после ее возвращения из Румынии, и в ней появилось нечто отрезвленное, меланхоличное, я такого раньше за ней не замечал, но она сидела передо мной — живое свидетельство того, что чудеса возможны. Даже в свете болезни ее жениха она держалась молодцом, и за копченой лососиной со сметаной и каперсами в кафе «Сабарски» сообщила мне с ноткой былой шаловливости, что свадьба действительно состоится, хотя дата еще не определена. Я едва не расплакался. Судьба спасла от погибели две юные жизни, и я испытал прилив надежды, ощущение всеобщего обновления в дыхании весны, видимое невооруженным глазом в буйстве зелени в сквере на Пятой авеню.
С тех пор я виделся с Эвангелиной дважды, и оба раза ее близость сказывалась целительно. Будь я глупее, назвал бы это чувство любовью; возможно, это чувство сродни тому, какое испытывает к дочери отец. Но сегодня ее что-то задержало, и мне самому пришлось разбираться с чумной крысой Биверсом. Но не стоит брюзжать. Сейчас на все есть причина. Нас подхватило ветром катастрофы, план которой задуман кем-то, кто желает нам зла. Боб Роджерс винит во всем сеть, но он ошибается. Это уже далеко не интриги администрации. Таково мое убеждение. Бред Принца не просто тревожит. Он — марш армий в планах нашего врага, и в нем содержится ключ к сути происходящего. То же относится к беседе, которая только что состоялась у меня с Биверсом. Вспоминая ее, я уже вижу наметки того, что не давало мне покоя с того самого момента, как пытался покончить с собой жених Эвангелины. Биверс мне, возможно, и не нравится, но тем не менее я у него в долгу, ведь он пролил свет на одну из причин моего смутного беспокойства. Это названия. Болезнь передается через названия. Но я забегаю вперед.
Он явился минута в минуту, ровно в одиннадцать. Я раздраженно поднял глаза, и на пороге, где секунду назад не было никого, стоял посетитель. В этот момент Пич сообщила, что Эвангелина Харкер задержится. Неожиданный визит к врачу, что-то связанное с ее будущим мужем. Я пишу об этом потому, что новость произвела внезапную перемену в моем посетителе. Биверс оживился. Иначе я назвать это не могу. Его обычная поза интеллектуального лентяя с манерами (под футболкой выпирает живот, коленки едва не стукаются друг о друга, при его фирменной шаркающей походке) внезапно обрела жесткость. Похоже, в слизняке все-таки есть кости.
— Чем могу вам помочь, молодой человек?
Он сел на мой диван. С тем же успехом мог бы встать перед столом, сложив руки, но предпочел скрестить ноги, будто планировал тут задержаться. Такое поведение вкупе с внезапным предчувствием, что у него есть мотив иной, нежели желание получить лучшее место, лишь усилило мою антипатию. Он заговорил про Эвангелину.
— Мы добрые друзья, знаете ли.
— Мне это кажется маловероятным.
— Не-разлей-вода. Она, Иэн и я были неразлучны. Иэна, конечно, уже нет с нами.
Я решил не произносить пустых фраз, как молча отослал бы бутылку скисшего вина, и обошелся без комментариев.
Ему явно было не по себе. Я ждал, не собираясь умалять его страданий. Наконец он собрался с духом задать крайне странный вопрос:
— Вам известно, мистер Тротта, сколько человек умерло насильственной смертью лишь в начале прошлого века?
— Я вас не понимаю.
— А мне кажется, понимаете.
Это был и не вопрос вовсе, а угроза, переданная преступником через этого человека.
— Я бы предположил, десятки миллионов. Почему вы спросили?
— Сто восемьдесят семь миллионов, если быть точным.
— Вы специалист по истории?
— Скоро им стану.
— Вы об этом хотели поговорить?
— Отчасти. — Он вытянул ноги. — Кое-кто желает с вами встретиться, — сказало это жалкое ничтожество, вставая и закрывая дверь в мой кабинет. Пич смотрела из-за своего стола с серьезным сомнением, словно Стимсон Биверс мог взорваться как бомба и разнести нас всех на куски.
— Вот как?
— Мне нет нужды называть его имя. Ваш коллега вам рассказал. И Эвангелина Харкер, возможно, тоже.
— Я понятия не имею, о чем вы говорите.
Его улыбка напугала меня так, что не описать словами. В ней был намек на немыслимое. Биверс всегда был бледным, как отражение луны в луже у мусорного бака, а еще лысым в свои молодые годы, и глаза его мне всегда казались рыбьими, переменчивыми и неприспособленными к солнечному свету. Но это еще нормальные человеческие черты, последствия неудачной генетики. Поразившее меня в той беседе было много необычнее. На первый взгляд его внешность улучшилась. Он выглядел крепче, собраннее и менее болезненным, но, присмотревшись внимательнее, я заметил и другие перемены. Например, насколько я помнил, вены у него на висках так раньше не выступали, а теперь поднимались буграми и выступами. Некогда выпученные глаза запали и подернулись сеточкой красных нитей, словно он неделю не спал. И самое мерзкое, самое необъяснимое — зубы у него начали темнеть. Сперва я подумал об отравлении свинцом. Я как-то делал сюжет про городок в Мэриленде, где вода была загрязнена промышленными отходами и где у детей были пятна на зубах. Но тут было много хуже. Эмаль у него начала приобретать сине-серый оттенок.
— Много времени я у вас не займу, — сказал он, — но мне потребуется несколько минут, чтобы объяснить ситуацию. Мой хозяин просит один и только один раз…
— Боб Роджерс.
Он растянул губы в гадкой синеватой ухмылке.
— Нет, сэр.
— Кто тогда? Назовите его имя.
Глаза-щелочки еще больше сузились.
— Важно не его имя. Важны другие имена, которые он произносит, имена, которые вы слышали.
Такая наглость многое проясняла.
— Продолжайте.
— Ваш коллега из соседнего кабинета встречался с моим хозяином и пожал плоды, о которых вы едва можете мечтать.
Я рассмеялся ему в лицо.
