Дэвид Сосновски - Обращенные
Вдобавок, я думаю о том, каково это — смотреть на веснушку, которая мне не нравится… вечно.
— Ладно, — говорит Роз. — Думай. Хорошее начало.
— Я думал, что мы с тобой…
— Да…
— …смогли…
— Продолжай.
— Да! — я только что не взвизгиваю, точно как Исузу со своим «серьезно».
— Что?
— Я думал, — говорю я, — что мы с тобой могли…
Я машу рукой, точно режиссер, который дает артисту знак прибавить ходу, только мои знаки адресованы мне самому и означают: «Ты знаешь. Двигай дальше».
— Повеселиться?
— Нет, — я говорю. — Получше узнать друг друга. Мы с тобой могли бы получше узнать друг друга.
— Ох, — говорит Роз. И добавляет: — Ха.
Она снова отворачивается и смотрит на уличные фонари, которые проплывают мимо. Подпирает подбородок своей неразрезанной ладонью. Вздыхает.
— А как же иначе, — говорит она.
Глава 23. Келли
— Так вы, выходит, влюбились, а?
Это говорит отец Джек, а я отвечаю:
— Думаю, так и есть.
И добавляю: «Похоже по ощущению».
Мы сидим в кабинете отца Джека. Он растопил камин — не ради тепла, но ради того, чтобы смотреть на огонь, который вылизывает своими языками дрова, услышать потрескивание предметов, приговоренных к сожжению. Иуда свернулся клубочком в углу и спит.
— Славно, наверно, — говорит отец Джек, глядя на огонь.
Он счел нужным отвести от меня взгляд и поэтому смотрит на огонь, перед тем как начать Собственно Разговор. Щурится, суживая щели, через которые проникает свет. «Вороньи лапки» в уголках его вороненых глаз становятся глубже.
— Я больше никогда вас не увижу, — говорит он. — Верно? — он молчит, выжидает. — Вы бросите меня, как бросили Солдата.
Я вздрагиваю. И только потом до меня доходит, какого Солдата он имеет в виду. И это верно. Это мое «счастливо оставаться», мое «не прищемите руку, когда будете закрывать дверь». Это вычисляется на раз. И по вечерам становится так много свободного времени.
— Наверно, — шучу я, пытаясь поднять ему настроение. — Подумаю, что в зоомагазине такого, как вы, не купить.
— Такого, как вы, наверно, тоже, — отец Джек вздыхает, его настроение ничуть не улучшилось. — Такие, как я, не пользуются большим спросом.
О, похоже, нам предстоит беседа, полная намеков, выражений и эвфемизмов, когда предмет обсуждения возникает лишь для того, чтобы избегать. Мы постоянно этим занимаемся, мы с отцом Джеком — мы, сделанные из времени. Но всего этого больше не будет. Это прощание. И оно столь же своевременно, как любая ерунда, которая способна разом разрушить все.
— На самом деле, мы никогда про это не говорили, — говорю я, потому что это так и есть.
Потому что я на самом деле не хотел знать. Он сказал, что никогда не говорил об этом, и я был слишком счастлив тому, что сумел поймать его на слове. Опровергать — это в моей натуре. Я принял его опровержение и перехожу к тому пункту, где мог получить преимущество.
— Уверен, мы говорили, — не уступает отец Джек. — Все мои советы относительно вашего пристрастия к азартным играм. Все, что касается двенадцати шагов. Об этом говорили мы с вами, а не кто-то другой.
— Мы не говорили об этом напрямую, — говорю я. — Я даже не знаю… сами знаете о чем.
— О чем?
— О ком… — я запинаюсь. — Мальчики? Девочки? — Молчание. — И те, и другие?
— Ни те, ни другие, — отвечает отец Джек.
Я моргаю. Я смотрю на свои руки, в которых ничего нет. Для иллюстрации.
— Так что тогда остается?
— Келли, — говорит отец Джек. — Остается Келли.
Некоторое время он молчит. Отводит взгляд от пламени и снова смотрит на меня.
— Вы думаете, что я — этакий злодей, который пристает к каждому встречному ребенку, который не может послать его куда подальше. Но это совсем не так. И всегда было не так. Был только один ребенок. Только… Келли. Она была маленькой девочкой из моего прихода. Моего самого первого прихода, я тогда только-только закончил семинарию.
Некоторое время он молчит.
— Эта женщина, которую вы встретили. Эта любовь всей вашей загробной жизни. Что вы чувствуете, когда видите ее?
— Что вены у меня слишком узкие, — отвечаю я. — Что сердце недостаточно велико. Как будто я отравлен, а она — противоядие.
Теперь умолкаю я. Слушайте меня. И опровергните то, что я говорю.
— …Только остановите меня, когда начну нести бред, хорошо?
— Нет. Все в порядке, — отец Джек снова отворачивается, чтобы смотреть на огонь. — Я чувствовал то же самое, когда смотрел на Келли, играющую на детской площадке. Она была похожа на солнечный свет в платье, и я хотел купить вещи, которые она носит. Я хотел, чтобы она обняла меня. Я хотел почувствовать, как ее маленькие ручонки обвиваются вокруг моей шеи, слышать ее смех, который делает мир чудесным.
Я ерзаю на стуле. Мне становится трудно найти удобную позу.
— Я катал бы ее на спине по всей площадке. Она держала бы меня за уши, за волосы, за воротник и смеялась бы своим музыкальный смехом. «Отец Джек, — сказала бы она, дергая меня за штанину, — вы можете достать мне автограф Господа?» Я не понимал, что чувствую. Я только знал, что не испытывал ничего подобного ни к другим детям, ни к кому бы то ни было.
Отец Джек снова умолкает и наблюдает за искрами, которые жаркими вспышками уносятся в дымоход.
— А потом у меня появилась мечта, — снова начинает отец Джек. — И тогда я понял.
Грудь отца Джека вздымается, опускается. Он ждет, когда я спрошу.
— И что вы сделали?
— Ничего, — отвечает он.
Тик. Так.
— Нет. Не совсем так, — признается он. Или продолжает признаваться. — Я накричал на нее. При всех. Я отправил ее к директору колледжа за болтовню в классе, хотя она ничего такого не делала. Это продолжалось в течение недели или около того — я находил повод обвинить ее в чем-нибудь, чтобы заставить покинуть класс и оказаться под чьей-нибудь защитой.
А после этого видел ее на детской площадке, и это походило… Я не знаю. Это выглядело так, словно я что-то убил в ней. Она блуждала по детской площадке, пинала камушки, не играла, не смеялась. Я думал, что я делаю правильно, защищая ее от самого себя, но на самом деле предавал ее. Я…
Он сжимает одну руку другой и хрустит суставами.
— Я пошел к епископу. Я сидел в его кабинете и говорил, что у меня проблемы с одним ребенком из моего прихода. «Он просит денег?» Это был первый вопрос, который мне задали. И тут прежде, чем я успеваю сказать «нет», епископ выдвигает ящик. Это все, что я могу услышать — этот скрип, скрежет выдвигающегося ящика. Дерево, трущееся о дерево. Точно засов на адских вратах. Что бы там ни было, в этом ящике, я не могу на это смотреть. Голова у меня идет кругом. И когда я пытаюсь встать, меня начинает рвать. Прямо в корзину для бумаг, которая стоит в кабинете у епископа.
