Дана Посадская - Двойник
Разве её лицо — теперь не иллюзия? Её лицо, её сила. Украдены и отняты. А что остаётся ей?
Её красота и её магическая сила. Два её крыла. Но вот она на земле. Она. Кто — она?
Её мысли метались.
А Чёрная корона? Корона, породившая всю эту ложь. Разве она — не обман? Её гордость, её фетиш. Сила рода, подумать только. Сплошные легенды. И лишь Энедина…
Чёрный род, Чёрная корона… Какой дурман, нагромождение басен. Род постоит за себя — даже если случится худшее. Они победят, в каком бы смятении сейчас не находились. В смятении. Все, кроме Энедины. Только она… Что?
Род выстоит, но что будет с ней? Выстоит ли она? Она, потерявшая лицо. Потерявшая силу. Как говорил этот уродец? Прекрасней и сильней которой несть и не будет во всей Вселенной… Не будет! Ну вот, теперь есть. Её тень, её отражение. Ложь? Подделка? Но что же тогда…
Нет. Она прижала пальцы к лицу, ощущая рвущийся наружу пожар. Нет, это её лицо. Её сила. Она это знает. Но почему? В чём её право? Это лишь образ — чего? Где скрывается то, что лживая сила Чёрной короны не сможет повторить?
Кто ей скажет? Кто её узнает?
Где те глаза, в которых она увидит себя? Не своё лицо, не свою красоту, не призрачный блеск магической силы. Себя.
Когда-то давно, много веков назад… Маленькая слабая ведьма Белинда с окровавленным сердцем, потерявшая всё. Где она сейчас? По каким дорогам памяти скитается? Может быть, приняв её слабость и боль, она узнает ответ.
9
Вивиана
Она не шла, не плыла, не летела. Она просто жила. Жила в океане — в своём океане, окружённая водой — своей водой. В голове и в груди порхало, металось юркой стайкой серебристой форели одно: наконец-то, наконец-то! Что наконец-то? Она не знала.
Зов — непрерывный влекущий зов — неясный, немыслимый, но — знакомый, знакомый как ничто и никогда. И что-то внутри неё откликалось помимо и мыслей, и воли: да, я иду! Иду! Но куда? И к кому? Она не знала. Или знала?..
Какая тугая, упругая толща воды… И, в то же время, — какая нежность, нега, какое облако брызг обволакивает сердце и мысли, дурманя… Но вот холодное течение хлыстом обвивает её водяную плоть. Её плоть? Плоть русалки? Плоть ведьмы? Неважно, неважно…
Что за цвета горят и мерцают вокруг. Аквамарин? Малахит? Бирюза? Нет, нет, какое кощунство. Грубые камни, разве можно хотя бы на миг сравнить их с этим прозрачным, вечно иным, трепещущим великолепием? Вздох — и всё рассыпается, всё разрушается с тем, чтобы вновь возродиться, вновь загореться, вновь реять и вновь манить…
Какой блеск, магический блеск, который впитывала, познавала вся её новая сущность. И это лишь часть, только верхушка айсберга. А там внизу, в самой глубине, где рукой подать до огня, горящего в сердце земли… Какие тайны, какие запреты там замерли в веках, в тысячелетиях, в вечности?
Как трудно, как мучительно трудно думать о чём-то… вспоминать… Зачем она здесь? Что ей нужно? Она помнила… но память ускользала… её уносила вода, вечная вода, играя и танцуя. Вода принимала её, ласкала и мяла, владела ею; и при этом поклонялась, покорялась ей всецело.
Она знала — знала к кому идёт. Зачем? Она знала. Но кто? Имя таяло, имя испарялось. Вода, многоликая сущность воды. Но он ей нужен. Она это знала. И знала, что он её ждёт.
Вода расступилась… Нет, вода осталась той же, но вдруг обернулась пространством. Как легко дышать, как легко смотреть. Но она не дышит, не смотрит как раньше; она — иная, она совершенно иная.
Вот он, рядом. Близко, как никто. Близко, как никогда.
Подними глаза. Раскрой своё сердце. Перламутровые створки, прячущие душу.
Удар. Какой страшный удар. Весь океан обрушился лавиной на неё, затопил, омыл и упал к ногам, как затихший зверь. Всё замерло. Только сердце… но нет больше сердца, нет его стука, только мерные волны в груди и в ушах.
Подними глаза.
Тысячи лет. Тысячи лет круговерти миров. И вот этот миг. Этот холод и жар, и солёный мрак. Новая смерть и новое рождение в чреве океана. Конец пути.
Она подняла глаза.
… Много веков назад золотисто-шоколадное дитя подбегало, стуча по песку круглыми пятками, к жарко-синей океанской пасти. Солёные брызги били в лицо, сливаясь с густыми каплями пота. Волна накрывала пухлые икры, гладила измазанные твёрдые коленки. Солнце играло на весёлой качке воды, рассыпая без счёта золотые улыбки; и влажный красный рот, к которому тянулся грязный палец, тоже сиял бездумной улыбкой.
И вдруг всё внутри оборвалось от недетского томительного чувства. Что-то чужое и недоступное потянулось сквозь юную цветущую телесность к искре, бившейся в тесных силках естества, как новорожденный тёплый птенец.
Прошли годы — или века? Неизменный снег, только снег и ночью, и днём — то гранитно-твердый, то жёлтый, слезливый, рыхлый; то белый, как саван, то омерзительно грязный. Усталая, рано увядшая женщина отрывалась от безначальных и бесконечных домашних дел лишь для того, чтобы взглянуть на мгновенье в окно — туда. Туда, где тяжёлое низкое небо нависало над морем. Море… Холодное море, покрытое шкурой мохнатого снега, насколько хватает слезящегося взгляда. Но там, за снегом, за невидимым в седом тумане горизонтом было… был…
Прядь непокорных волос падала на покрасневшие от напряжения глаза; она вздыхала, проводила рукой по лицу и отворачивалась от окна.
Затем был мальчик — тонкий и хрупкий, с пушистыми длинными ресницами и запястьями тонкими, словно травинки. Он мыл полы в прибрежном трактире. Его мечтой — единственной, безумной, сумасбродной, — было оказаться на корабле. Чтобы его тщедушное тело подхватила ладонь океана. Чтобы океан… Он не знал. Он ничего не понимал; и только где-то внутри всё было солоно и горячо, всё горело и кровоточило от ожидания.
И вот, наконец…
Родилась она. Странное создание. Не безумная, нет. Блаженная — ровно настолько, чтобы отдаться всецело наваждению. Наваждению, которое тянулось века, истомив и развеяв душу. Только море, только вода и море. Её тело знало воду лучше, чем землю. Тёплые волны, ледяные течения, обвивающие ноги … Солёные волосы, солёные ресницы, солёные твёрдые губы. Дикое, неприметное существо, никому не нужное. Но и ей никто не был нужен — кроме…
Она дождалась. Когда это, наконец, произошло, когда он встретил её на берегу, она не удивилась. Возможно, она не поняла. Не поняла ничего, кроме одного: её существование обрело, наконец, тот скрытый смысл, который веками нёс, поддерживал её, как ветер несёт опавшие листья.
Любила ли она? Нет. Наверное, нет. Для них обоих это не было любовью. Она никогда не смогла бы понять его чувств, пронесённых через череду времён, через все её воплощения. А для него было ничтожным и жалким то малое, то слишком человеческое, что могла ему дать она. И всё же они были вместе, — и это время было взаимной мучительной пыткой. Они ощущали (она смутно, как в полусне, он — ослепительно ясно), что нужны друг другу, что быть вместе для них так же естественно, как дождю проливаться на землю. И, в то же время, что они далеки друг от друга, как никогда, что им не коснуться друг друга, не посмотреть, не услышать…
