Ольга Михайлова - Гибельнве боги
— Ну, почему мерзавца? — Катарина погладила подругу по плечу, — я не слышала о нём ничего дурного.
— Ты не видела его лицо? Страшное, застывшее, безжизненное. Восковая кукла!
Служанка внесла поднос, Катарина налила подруге вина.
— Ты не права, — мягко возразила она, протягивая Джованне бокал, — он красив, у него мужественное лицо. А что он не улыбался — ну, ведь на похоронах смех неуместен.
— Он лицемер. Он ненавидел крестного, никогда не появлялся в доме, вел предосудительный и разнузданный образ жизни! А теперь еще и изображает скорбь! Плач наследника — замаскированный смех, кто этого не знает? — Джованна была мрачна и насуплена.
— Он не плакал и не смеялся, но вёл себя безупречно, сдержанно и скромно, — вступилась Елена. — Не забывай, он унаследовал огромное состояние. Если он женится на тебе, ты не будешь знать нужды.
— Я предпочту ходить в рубище, но не выйду за него. — Джованна покачала головой. — Никогда. Крестный рассказывал мне о нем — он кутила, лжец, лицемер!
Елена пожала хрупкими плечами. Ее лоб, белый, как лунийский мрамор, чуть затемнили упавшие пряди светлых волос. Она подняла глаза на подругу.
— Мне не хотелось бы дурно говорить об умершем, Джованна, но мой дядя Вирджилио не раз повторял, что в свете аскетов не встречал, и утверждал, что мессир Джанпаоло часто ссорился с отцом из-за своих кутежей. А тетя… — она опустила глаза, — мессир Джанпаоло был ее любовником.
— Это клевета! Как ты можешь так говорить?
Елена развела руками. Она прекрасно знала, что это не клевета, но спорить не стала.
— Ты же хулишь господина Джустиниани только потому, что слышала о нём что-то дурное. Я же тебе пытаюсь объяснить, что дурно в свете могут сказать о ком угодно. О мессире Джанпаоло тоже многие чего только не говорили…
На щеках Джованны проступил румянец.
— Не смей повторять этот вздор!
Елена вздохнула.
— Я и не собираюсь. Но пойми, если мессир Джустиниани женится на тебе — ты будешь очень богата.
Джованна нахмурилась.
— Господи, Елена, ну до чего ты меркантильна! Нельзя все мерить на деньги. Любовь не продается. Корысть — грех.
— Я вовсе не корыстна, — спокойно возразила Елена, — просто бедность омрачает жизнь, и мне довелось узнать это. Когда умер отец, мы были в очень стесненных обстоятельствах. Если бы не дядюшка Вирджилио… Я помню, как смотрели на меня вчерашние подруги, — словно я прокаженная… — она побледнела и содрогнулась.
— Просто это были ненастоящие подруги, Елена, только и всего.
Елена не стала спорить.
— Пусть так, но мне бы не хотелось, чтобы ты совершила ошибку. Нищета — это ужасно.
Глава 4. Сокровища мудрости
И предал я сердце мое тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость: узнал, что и это — томление духа; потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь.
Еккл.1, 17На следующий день после похорон Винценцо снова убедился, что банкир Тентуччи — человек слова. Уже к десяти утра Джустиниани получил от него записку. Марко Альдобрандини ждал их к полудню. Банкир сообщил, что старый коллекционер и слышать не хочет о снижении цены, хоть в последние месяцы возненавидел свою коллекцию, ибо не мог больше ею наслаждаться.
Они встретились у дверей Альдобрандини за пять минут до назначенного времени и были весьма любезно приняты. Марко Альдобрандини, на взгляд Тентуччи, представлял собой зримый символ тщеты всего земного: он был скопищем двух десятков болезней, от подагры до диабета, с трудом передвигался и недавно ослеп. Джустиниани, пользуясь немощью хозяина, не уделил ему никакого внимания. Он сосредоточенно разглядывал тяжелые фолианты в коллекции старика, листал старые рукописные инкунабулы XIV века, одобрительно озирал виньетки и позолоту обрезов, методично ознакомился с каталогом, придирчиво проверил наличие заявленных книг и рукописей на полках. У него спирало дыхание, когда он рассматривал утяжеленный шрифт первых манускриптов, касался их грубой бумаги и переплетов, замерев, разглядывал Гипнэротомахию Полифила Франческо Колонны, изданную в 1499 году в типографии Альдо Мануччи, сугубо удивился разделу гримуаров, включавшему «Тайны Червя» в редакции аббата Бартоломью, «Книгу Дагона», «Трактат о Небесных Воинах и Послах Империи Девяти» Иоакима Отступника и «Ключ к Бессмертию» Санхуниатона.
Бог весть как, но старик словно видел, что он читает, или по шелесту страниц догадался об этом.
— Листаете Книгу Дагона? Столетия она учила самым ужасающим колдовским ритуалам, пока не была запрещена. После этого об этом тексте ходили лишь тайные слухи. Вы о ней слышали?
— Да, поговаривали о ее греческом варианте, напечатанном у нас между 1500 и 1550 годами. Говорят, и доктор Ди перевел фрагменты оригинального манускрипта. Это редкость…
— Хм… — слепец, казалось, удивился. — А как вам сочинение аббата Бартоломью?
— «О природе Червей»? — задумчиво отозвался Джустиниани, рассматривавший тем временем «Книгу Еноха», — Поздняя латынь, частично зашифрованная с помощью енохианских ключей Джона Ди и халдейской тайнописи, в отрывках можно встретить в компиляциях вроде «Сокровенных культов».
Старик снова хмыкнул и больше не произнес ни слова, Джустиниани же, убедившись в полном соответствии каталогу, сказал, что покупает. Тентуччи взялся урегулировать формальности продажи и оформление сделки, и уже в три пополудни Винченцо был дома, намереваясь сытно пообедать. Он был доволен покупкой, намного превзошедшей его ожидания. Сорок тысяч — это большие деньги, но он завтра же сможет продать ее как минимум за ту же цену. А лет через двадцать — она будет стоить все шестьдесят. Джустиниани поймал себя на том, что уже прикидывает, чем можно пополнить несколько разделов собрания и планирует ремонт в книгохранилище.
Он обожал палеографию. Памятники древней письменности всегда завораживали его. Он мог часами исследовать эволюцию графических форм букв, письменных знаков, пропорции их составных элементов, виды шрифтов, определять материал и орудия письма, изучать форматы и переплёты рукописей. Особый интерес вызывала криптография, графика систем тайнописи, Джустиниани обожал орнаменты и филиграни водяных знаков. Кроме родного, знал четыре языка — латынь, греческий, арамейский и французский. И сейчас при мысли, что голод и поиск хлеба насущного никогда больше не оторвут его от любимого дела, он впервые за последние семь лет ощутил прилив теплой радости, а подумав, что уже завтра станет хозяином тех сокровищ, о которых вчера и мечтать не мог, улыбнулся. Господи, за что Ты так милостив ко мне?
