Дэн Симмонс - Гамбит
— От всего этого так и веет классической паранойей, — сказал Джентри, — но, с другой стороны, если бы европейский еврей предсказал в подробностях холокост лет за десять до того, как он был запущен в действие, любой порядочный психиатр любой национальности, даже еврей, поставил бы тому диагноз “возможная параноидальная шизофрения”.
Они любовались закатом, неторопливо поглощая еду. Еще раньше Джентри спустился в подвал, где стояли ряды винных бутылок, и откопал там две бутылки великолепного “каберне совиньон”; он слегка покраснел от смущения, когда она назвала его владельцем винного погреба. Натали поблагодарила шерифа за отменный обед и сделала ему комплимент, назвав его шеф-гурманом, на что Джентри заметил, что женщины, умеющие готовить, называются просто хорошими хозяйками; но вот коли мужчина может что-то сотворить на кухне, он уже становится шеф-гурманом. Она рассмеялась и сказала, что обязательно вычеркнет это клише из своего словаря.
Клише. Совсем одна в этот вечер сочельника, сидя в быстро остывающей машине возле епископальной церкви св. Михаила, Натали думала о клише и стереотипах.
Сол Ласки казался Натали прекрасным примером стереотипного образа: иммигрант, польский еврей из Нью-Йорка, с бородкой, с печальными семитскими глазами; казалось, они глядели на нее из такой европейской тьмы, которую Натали трудно было даже вообразить, не то чтобы понять. Профессор-психиатр с мягким иностранным акцентом, который мог служить и эхом венского диалекта Зигмунда Фрейда для неподготовленного слуха. Очки у него держались на скотче, Господи Боже, прямо как у тетушки Эллен, страдавшей старческим маразмом — теперь это называлось болезнью Альцхаймера — целых одиннадцать лет, покуда она в конце концов не умерла.
Сол Ласки разительно отличался от большинства людей, белых или черных, которых Натали когда-либо знала: он не так выглядел, не так говорил, не так поступал. Хотя стереотипные представления Натали о евреях были весьма отрывочны и неясны: темная одежда, странные обычаи, этническое сходство друг с другом, близость к деньгам и власти, достигнутая за счет собственных стараний — Сол Ласки и его странная сущность могли бы без проблем уложиться в эти стереотипные представления.
Могли, но не укладывались. Натали не питала особых иллюзий на тот счет, что ей, с ее интеллектом, не грозит опасная привычка сводить людей к стереотипам; ей шел всего двадцать первый год, но она уже заметила, как люди, и даже очень умные, такие как ее отец или Фредерик, просто меняют разные стереотипы, прикладывая их к живым людям. Ее отец, тонко чувствующая натура и щедрый человек, с его свирепой гордостью за свою расу и за все, что ею унаследовано, тем не менее смотрел на становление так называемого “нового юга” как на опасный эксперимент, видел в этом махинации радикалов, черных и белых, направленных на изменение системы, которая сама по себе уже достаточно изменилась и теперь в ней якобы трудолюбивые цветные вроде него могут добиться успеха, не теряя достоинства.
Для Фредерика же люди были либо куклами в руках системы, либо хозяевами этой системы, либо ее жертвами. Сама система не представляла для Фредерика никакой загадки: она состояла из политической структуры, сделавшей войну во Вьетнаме неизбежной; из силовой структуры, сохранявшей политическую власть; и из структуры социальной, которая скормила его раскрытой пасти войны. Фредерик ответил на вызов этой системы двояко: он сбежал от нее в нечто совершенно невидимое и мало связанное с жизнью — в математические формулы и добился в этой области таких успехов, что мог теперь совершенно спокойно игнорировать ее. И жил он только для того, чтобы подсоединяться к своим компьютерам, избегая всяких человеческих осложнений, любить Натали так же яростно и умело, как и драться с любым, кто, как ему казалось, мог его обидеть. Он научил Натали стрелять из револьвера тридцать восьмого калибра, который держал в своей захламленной квартире...
Натали стало холодно, она включила мотор, чтобы согреться. Проехав мимо церкви, где люди собирались на утреннюю рождественскую службу, она повернула в сторону Брод-стрит. Ей вспомнились заутрени, к которым она с отцом ходила столько лет, — в баптистской церкви в трех кварталах от их дома. В этом году она решила туда больше не ходить — хватит лицемерить. Она знала, что ее отказ обидит отца и даже разозлит, но на сей раз решила настоять на своем. Натали почувствовала, как пустота внутри нее разрослась от болезненного толчка печали прямо в сердце. Сейчас она отдала бы все на свете, лишь бы не огорчать его. Лишь бы он был жив... О, если бы!
Ее мать погибла, когда Натали исполнилось девять лет. “Это был несчастный случай, просто несчастный случай”, — сказал ей тогда отец, стоя на коленях у постели дочки и держа ее руки в своих. Как-то летом мама возвращалась с работы через небольшой сквер метрах в тридцати от улицы и машина, в которой сидело пятеро белых юнцов из колледжа, все пьяные, резко свернула на лужайку — они так забавлялись. Машина крутанулась вокруг фонтана, потом пошла юзом по рыхлой почве и налетела на тридцатидвухлетнюю женщину, которая торопилась домой к мужу и дочери, — была пятница, и они собирались во второй половине дня отправиться на пикник. Она не видела машины до последней секунды, как утверждали свидетели: один из них сказал, что когда автомобиль налетел на нее, у негритянки было на лице лишь удивление, а вовсе не ужас.
В первый день занятий в четвертом классе учительница велела ученицам написать о том, что случилось во время летних каникул. Натали долго смотрела на чистый тетрадный лист, а потом написала, очень аккуратно, самым лучшим своим почерком: “Этим летом я была на похоронах моей мамы. Моя мама была очень добрая и милая. Она меня очень любила. Она была молодая, и ей нельзя было умирать этим летом. Люди, которым нельзя было садиться в машину, задавили ее, и она умерла. Они не попали в тюрьму, им ничего не сделали. После похорон мамы папа и я поехали на три дня к моей тете Ли. Но потом мы вернулись. Я очень скучаю по маме”.
Натали закончила свое сочинение, затем попросила разрешения выйти, быстро прошла по коридорам, таким знакомым и незнакомым, вошла в уборную для девочек, и там ее несколько раз стошнило.
Клише, клише. Натали свернула с Брод-стрит к дому Мелани Фуллер. Каждый день проезжала девушка мимо, и в ней подымалась все та же боль и глухая ярость. Всякий раз, глядя на этот дом, — теперь он был таким же темным, как и соседний, потому что миссис Ходжес уехала, — она вспоминала прошлый вторник и свою встречу с бородатым человеком в этом доме.
Сол Ласки. По идее, его легко было подвести под определенный стереотип, а вот не получалось. Натали мысленно представила его печальные глаза и тихий голос. Где он сейчас может быть? Что произошло? Они решили звонить друг другу через день, но он так ни разу и не позвонил ни ей, ни Джентри. Шериф попробовал позвонить сам по обоим номерам — домашнему и университетскому. Дома никто не ответил, а секретарь психологического факультета университета сказала, что доктор Ласки до шестого января в отпуске. “Нет, доктор Ласки не звонил в деканат после шестнадцатого декабря, когда он уехал в Чарлстон, но он определенно вернется к шестому января. В этот день у него начинаются лекции”.
