Уиронда. Другая темнота (сборник) - Музолино Луиджи

Я перестал писать.

В первых числах мая мама начала вставать с кровати: и хотя наросты из шишек и гнойников выглядели жутко, она говорила, что чувствует себя лучше. Наверное, рак решил дать ей передышку перед тем, как нанести последний удар.

Наконец наступило девятое мая. Злополучный день.

Накануне вечером с Альп на равнину подул ледяной ветер, редкий для этого времени года; утром пошел дождь, и стало холоднее.

Так иногда случается в наших местах.

Весна на несколько дней отступила, будто хотела напомнить нам, что сезон созревания и сбора урожая длится недолго; скоро туман и холод снова начнут терзать землю, имея на это законное право.

Сырость забралась в толстые стены дома, и я почувствовал, что дрожу от холода, спускаясь по лестнице при свете сероватой зари; на кухонном диване сидела мама, закутавшись в дырявую шаль, а за стеклянной дверью в желтом дождевике стоял отец, который собирался наточить лезвие лопаты. Лежавшая неподалеку Собака наблюдала за ним пустыми глазами.

Огонь в печи погас.

– Подтоплю немного, а то холодно, – сказал я матери, садясь на корточки. Она ответила утвердительным бульканьем, выходившим из изъеденного опухолью рта.

Рядом с печью стояло ведро с сухими ветками и обрывками бумаги, которые мы использовали для розжига, и лежал коробок спичек. Я взял листок, вырванный из местной газеты, несколько прутьев, как вдруг одна вещь на дне ведра привлекла мое внимание.

Желтый конверт.

Такой, в каких обычно отправляют заказные письма.

Открытый и разорванный пополам.

Горло сдавило, в глазах потемнело и заплясали пурпурные огоньки, как той ночью, когда я сжег свои стихотворения.

Непослушными руками я достал конверт и взял в руки письмо.

Оно было адресовано мне.

Потом я увидел отправителя.

И, совместив две разорванные части, я прочитал текст письма.

Я перечитал его еще раз, два раза, три, шесть, двенадцать, оскалив зубы, содрогаясь всем телом, до самых кишок, не в силах подняться с колен, на которых стоял у печки.

Закусил кулак.

До неузнаваемости измененный болезнью голос матери донесся до меня словно откуда-то издалека:

– Данило, что случилось? Что там, что это за письмо?

Я пару раз открыл было рот, но оттуда вырвалось что-то наподобие еле слышного стона умирающего воробья, а потом смог подняться на ноги и увидел.

Его.

Закутанного в необъятный желтый дождевик, с лопатой в руке и черной дырой в груди.

Ну вот, подумал я. Вот и все.

Я схватил кочергу – первое, что попалось под руку, – и, размахивая письмом, вышел на улицу, где лил дождь.

– Почему? – заорал я во всю глотку. – Почему ты мне ничего не сказал? Почему почему почему?

Я подошел к нему совсем близко. Оставалась какая-нибудь пара шагов. Он был совершенно спокоен. Смотрел на меня в упор своими тупыми, мутными от вина глазами.

– Не сказал о чем?

Собака за моей спиной, неистово пытаясь сорваться с цепи, залилась истошным лаем, на какой только были способны ее измученные легкие.

– Письмо! Из библиотеки! Твою мать, ты нашел письмо и выбро… Ты знал! Я выиграл!

Он улыбнулся.

Дьявольской улыбкой.

Ненормальной.

Патологической.

И сказал, как ни в чем не бывало. Источая запах свинарника и вина.

– Ты крестьянин, Данило. А не поэт. Ты должен ухаживать за матерью. Ты отлично управляешься с комбайном. Забудь о стишках. Забудь, заб…

Я не дал ему договорить. Замахнулся и ударил кочергой.

Не знаю, почему – то ли я был вне себя от ярости, то ли потерял равновесие, – но кочерга угодила в плечо, лишь немного порвав дождевик.

Он продолжал улыбаться.

Даже когда в ответ ударил меня в лицо черенком лопаты, и я с выбитыми зубами повалился в грязное гумно.

Позади нас Собака заливалась лаем и рвалась с цепи. Клинг кланг кланг, звенела цепь.

Сплевывая кровь и куски зубов, я ничего не видел, кроме красной рожи моего мучителя.

– Ты должен работать на земле, Данило. А не стишки писать. Охолони немного, чтоб мозги на место встали.

Он отвесил мне такого пинка сапогом под зад, что кости захрустели, а в легких не осталось воздуха; потом схватил за шиворот.

Ему было уже за шестьдесят, но он по-прежнему оставался сильным, как бык.

Он потащил меня по двору одной рукой, держа лопату в другой, и я сразу догадался, что он хочет сделать.

Оставалось десять метров.

Окунуть меня в чан с подливкой.

Пять метров.

Дерьмо и моча свиней.

Четыре.

Вонь, которую я никогда не смогу смыть, никогда.

Два.

– Нет, нет – взмолился я.

И в воцарившейся вдруг тишине – словно вся деревня задержала дыхание, желая насладиться зрелищем, – раздался резкий металлический щелчок.

Я поднял измазанное грязью лицо с разбитой губой и улыбнулся; впервые с того момента, как ее принесли в наш дом, она была свободна.

Прошло целых двадцать лет – и вот, наконец-то, она была свободна.

И бросилась к нам.

Хромая.

Жалкая.

Уродливая.

Бедная, она стала такой от старости (говорят, один собачий год равен семи человеческим), от того, что мышцы ослабели из-за слишком короткой цепи, от того, что шрамов у нее было больше, чем зубов, ведь один Господь Бог знает, как часто ее били.

Собака порвала цепь. Она столько раз пыталась освободиться, столько страдала, яростно дергая цепь и сдирая на шее кожу, что в конце концов у нее это получилось.

Ее глаза больше не были остекленевшими и усталыми.

Они казались совершенно черными, как темнота в пещере.

Как две бездны.

Она кинулась к ноге монстра.

Который повернулся к ней.

– Посмотрите только, кто пришел!

Он попытался ее пнуть, но мой чесоточный друг прыгнул вперед и вцепился зубами в его ногу. О да, вцепился как следует, просто прекрасно, и сжал зубы изо всех сил, в этом можете не сомневаться.

Собака кусала его и смотрела на меня своими черными глазами. Ни на секунду не ослабляя хватку на ноге, которая убивала ее все эти двадцать лет.

Она казалась счастливой.

– Гребаная тварь! – заорал отец, отпрыгивая к стене дома. Он отпустил меня и схватил лопату обеими руками. Размахнулся, и только что наточенное лезвие, просвистев в воздухе, рухнуло на шею Собаке.

Он отрубил ей голову почти идеально ровно.

Я плакал и кричал, и держался за ребра, видя как несчастное тело словно в замедленной съемке падает на землю, кровь хлещет из белой трубы сонной артерии, а голова все еще держится на маленькой полоске кожи с вылезшей шерстью.

Бедные окоченевшие лапы еще долго дергались в предсмертных конвульсиях, и от этого разлетались брызги воды и мелкие камни. Казалось, Собака хочет бегать и бегать – теперь, когда проклятая цепь ее больше не держит.

Теперь, когда она стала свободной.

Эта бедная собака без головы. И просто непонятно, как же она лает, вспомнил я.

И получив пинок в грудь, потерял сознание.

Меня не окунули в подливку. Благодаря вмешательству четвероногого друга.

Я очнулся рядом с чаном, вонь свиного дерьма била в нос, трупа Собаки во дворе не было. Кровь смыло дождем. Монстра и след простыл. Видимо, он ушел закапывать тело на одном из наших полей.

Я был опустошен. Мертв.