Андрей Тепляков - Антитело
Прошла секунда. За ней другая. Третья. В лицо ударил густой запах пота и земли. Настя подняла глаза.
Глеб стоял в двух шагах от нее, и вытянутая рука едва не упиралась ему в грудь. Нож он держал перед собой и тяжело дышал, впившись в нее цепким, хищным взглядом. Он напомнил Насте пуму, которую она видела в зоопарке — та стояла так же, глядя на девушку из-за бронированного стекла, внешне спокойная, но за этим спокойствием чувствовалось огромное напряжение. Напряжение зверя, готового броситься.
— Уйди, — сказал, наконец, Глеб.
Голос его прозвучал хрипло и бесцветно, словно он лишь повторял то, что ему подсказывали.
— Не уйду, — ответила Настя и сжалась.
И вдруг она поняла, что он не ударит. Он не нанес удар сразу, и теперь та волна, что несла его на себе, толкая на убийство, схлынула. Глеб нерешительно пошевелился, намереваясь сделать шаг вперед, но Настя опередила его.
— Нет!
— Ты не понимаешь, — сказал он с тоской. — Ты ничего не понимаешь.
— А что я должна понять?
— Девочка — зло. Ей нельзя жить.
Его взгляд сместился в сторону. Настя скосила глаза, но ничего особенного не увидела. Она крепче прижала к себе неподвижную девочку и снова посмотрела на Глеба.
Степан тоже смотрел на него, хмуря густые брови.
— Бей! — приказал он.
— Нельзя, — ответил Глеб и показал пальцем на Настю. — Там она.
— Не думай о ней! Это искушение! Тебя обманывают! Время уходит, дьявол скоро насытится, и тогда будет поздно! Тогда погибнут все! Бей!
— Нельзя, — повторил Глеб. — Я не могу…
— С кем ты разговариваешь? — осторожно спросила Настя.
Глеб указал на Степана.
— С ним.
— Глеб, тут никого нет.
Неожиданно зашевелилась Аленка. Она захныкала, и Настя крепче прижала ее к себе. Девочка вцепилась пальцами в ее футболку и прижалась холодным лицом к тонкой ткани.
— Не верь слезам! — закричал Степан. — Господи, не верь! Дай ему сил, Боже, дай ему сил закончить дело!
Глеб посмотрел на него в замешательстве.
— Положи, пожалуйста, нож, — попросила Настя. — Ты ее пугаешь.
— Бей!
— Положи, пожалуйста, нож, Глеб.
— Не слушай ее! Нельзя!
— Глеб…
— Заткнитесь! — вдруг заорал он и прижал руки к ушам. — Заткнитесь оба!
Настя прикусила язык. Она поняла, что, подобно Вовке и Танюшке, Глеб видит и слышит то, что остается недоступным ей самой. Что-то воздействует на него, и, скорее всего, гораздо сильнее и глубже, чем на остальных. Он попал между двух огней, и мучается, пытаясь определить, что есть правда, а что иллюзия.
— Ты, — Настя сделала ударение на этом слове, — не хочешь причинить нам вред.
— Я должен…
— Кому ты должен? Глеб, с кем бы ты сейчас ни говорил — его нет. Это обман. Галлюцинация.
— Что за галлюцинация?
— Положи нож. Я расскажу.
Глеб сжал пальцы, но багровое облако, застилавшее ему глаза, исчезло. Он не знал, как поступить, только чувствовал, почти физически мучительно ощущал, как уходит время, словно огромная река, проходящая сквозь него и текущая дальше, и ее уже не догнать. Он отбросил нож и сел на пол. Битва проиграна, дьявол победил. И только одно не укладывалось в голове: орудием зла оказалась Настя. Настя. Милая, любимая Настя.
Через открытую дверь из гостиной донеслось тиканье часов. Одинокий, потерянный в свинцовой тишине звук, такой неуместный и такой обыкновенный. А еще сипло и глубоко дышала Аленка. Часы и Аленка.
Время уходит.
— Как ты себя чувствуешь? — спросила Настя.
— Не знаю…
— Можешь посмотреть, что там с дядей Сережей?
Глеб встал и вышел.
Морщась от боли в затекшей спине, Настя переложила Аленку на кровать, открыла окно и выбросила нож в темноту. Тускло блеснуло лезвие. Из оконной рамы на Настю глядела огромная желтая луна. Словно исполинский глаз, она рассматривала девушку равнодушно и холодно. Настя отвернулась и взглянула на Аленку. Даже в золотистом свете красивой плетеной лампы кожа девочки казалась иссиня-серой, а лоб был холодным, как камень. Девушка почувствовала, что у нее подкашиваются ноги. Она села в изголовье кровати и вытерла ладонью слезы.
Вернулся Глеб.
— Он живой. По крайней мере, он дышит. Я перетащил его на диван.
Настя посмотрела на него блестящими глазами.
— Глеб, что с нами творится?
— Не знаю. О какой галлюцинации ты говорила?
Настя шмыгнула носом.
— Пойдем на кухню. Не могу здесь больше.
Глеб поглощал бутерброды, с шумом запивая их горячим чаем. Глядя на него, Настя подумала, что он, наверное, давно не ел. Лицо парня осунулось, а пальцы казались длинными и тонкими и дрожали, когда он подносил чашку ко рту. В тот момент, когда Глеб ворвался в комнату, она увидела его иначе — ей показалось, что он полон жизни, что она буквально переполняет тело и вот-вот вырвется наружу, словно какой-то чудесный фонтан. Хотя, ей могло и показаться. И даже, скорее всего, показалось. Слишком разительной была перемена.
Неожиданно для себя, она заговорила и стала рассказывать Глебу обо всем, что произошло с ней со дня их последней встречи. Рассказала о навязчивом надзоре родителей, о знахарке, и ее странном поведении. О том, как страшно испугалась перемены в Анне. Как поехала с Танюшкой и Вовкой, и что произошло в лесу. Она говорила сбивчиво и постоянно скакала с одного события к другому, многословно и бестолково повторяя одно и то же. Когда она замолчала, устав и окончательно запутавшись, Глеб спросил:
— А почему ты ничего не видишь?
Настя пожала плечами.
— Не знаю. Просто не вижу и все. Наверное, есть люди, на которых гипноз не действует. Видимо, я такая.
Глеб помолчал, разглядывая ложку.
— Степан говорит, что в лесу сидит дьявол.
— И ты в это веришь?
— А во что верить?
— Ну…
— Что бы там не сидело — их двое, это точно: Степан и тот второй. Они по-разному себя ведут. Цели у них разные. Поэтому, их должно быть двое.
— Погоди-ка, погоди-ка!
Настя встала со стула и смотрела на Глеба, прижав указательный палец к губам.
— Ты говоришь Степан?
— Ну да.
— Я вспомнила. К Анне приезжал журналист, он как раз насобирал много всего об этом месте, так вот — он рассказал, что раньше тут было село Кокошино, и там произошло примерно то же, что происходит тут.
— И что? Ты уже это говорила.
— Там был человек, который убил своего сына, чтобы остановить дьявола. Угадай, как его зовут?
— Как?
— Степан Сытый!
Глеб задумался.
— Да, он говорил мне что-то о том, будто пожертвовал ребенком, что хотел остановить черта и все такое.
