Мария Семенова - Окольцованные злом
Сам Иван Кузьмич в дела сына обычно не лез, однако в случае нужды какой отмазывал его по мере сил и, накидав затрещин, поучал, что наказуемо не воровство, а неумение. Словом, батор у Чалого был что надо, и проблемы поколений между ними не наблюдалось.
А между тем август сорок пятого стоял жаркий, в душном воздухе кружился тополиный пух, мокрые от пота лифчики горячими компрессами покоились на женских прелестях. Лежа на тахте в родительской квартире, Чалый нехотя курил, выпускал колечки дыма в потолок и отчаянно скучал. Батор отчалил на неделю по своим чекистским делам, работать в такую жару было западло, а Букса, сука позорная, заарканила, говорят, какого-то сталинского сокола и выпрыгнула, дешевка, чтоб ей ежа родить против шерсти.
От выкуренной натощак «беломорины» во рту воняло паленым, между лопатками стекал пот, и, сделав над собой героическое усилие, Чалый все-таки принялся собираться. Заправил белую рубашечку в широченные шкаренки, погреба в которых свисали аж до колен, надел трофейные, на микропоровом ходу, коны-моны и, насыпав в загашник каню, гуляющей походкой выбрался через двор на Староневский.
По раскаленному тротуару канали счастливые фраера с подругами, изредка, ревя двиглом, проносилась арба. «Мент, мусор, легаш, падло». Чалый смерил презрительным взглядом топтавшегося на углу цветняка, сплюнул и двинулся по направлению к бану. Шел он особой походкой — враскачку, поводя плечами, держа руки в карманах. Отлезь, фраерня…
Несмотря на полуденный зной, жизнь вокзальная била ключом. Шатался по бровчину вгретый алик — так и ждал, голубчик, когда его помоют, громко ваблила, пуская слезу, ворона — хорошо прикинутый грудастый бабец, и, заметив в толпе рыжий калган шпана банового Витьки Подсолнуха, Чалый сразу въехал, что это тот постарался. С понтом тряся урабленными телесами, алюсничали богомолы, распаренные вокзальные биксы, невзирая на дневное время, уже кучковались неподалеку от парапета, а местный скворец, не обращая ни на кого внимания, пускал обильные слюни у будки с газированной водой.
И всюду, куда ни плюнь, вошкались сапоги: скалившиеся от радости дембеля, жуланы с показухами во всю грудь. Положив глаз на вальяжного полкана, хилявшего под ручку с изенбровой биксой, Чалый в шесть секунд насунул галье у того из чердака и тут же затерялся в толпе. Поплевал по обычаю на почин, спрятал бабки поглубже в погреб и принялся неторопливо грабчить — ощупывать карманы высокого дохлого фраера, прикинутого, несмотря на жару, в парусиновый мантель. Дело пошло.
Наконец, когда рубаха на спине промокла насквозь, а в погребах стала ощущаться приятная тяжесть, он почувствовал, что глист подает свисток, и принялся выбираться из скопища потных человеческих тел. Прыгнув под укоризненным взглядом легаша в отходившую с остановки американку, щипач сподобился насунуть в пути воробышка и сошел с трамвая на Лиговке, помнившей еще, наверное, фарт опального чекиста Леньки Пантелеева. Здесь было зелено, в лужах пыли купались голуби.
Вор прогулялся в тени деревьев, осторожно перебравшись через трамвайные пути, толкнул обшарпанную дверь рюмочной «Филадельфия». Может, именно благодаря местной буфетчице, бывшей барухе Зинке, у которой для постоянных клиентов всегда имелась пара-другая бубликов, заведение звалось «Щель под юбкой», а вообще-то было оно обыкновенной нешухерной малиной, каких в те времена на Лиговке расплодилось во множестве.
Чалого здесь знали. Миновав вонючую рыгаловку, где шелупонь закусывала малинку подводной лодкой, он очутился в просторном кабинете и был сразу же обслужен по высшему разряду.
— Какие люди! — Сама красавица Зинка — перманентно завитая, на каждую буферину можно смело по бутылке водки поставить — приволокла белую головку, а к ней тарелку с копченым балагасом и селедочницу грязи со шматом вологи. Вскрыла банку нежнейшего американского паштета, нарезала чушкин бушлат и белинского и, ласково улыбаясь, отчалила за жареной матроной, плотная, ядреная, знающая себе цену.
Хавал Чалый не спеша, с водкой, помня про жару, был осмотрителен и все время внимательно прислушивался к доносившимся из-за шторы звукам, — в соседней комнате катали. Как ни странно, ахтари его совсем не трогали, хотя Клюв учил, что настоящий вор обязан биться идеально. Наконец, жухнув едва ли четверть канновки, щипач дородно замаксал по приговору:
— Зинуля, цвети и пахни.
На улице тем временем стало еще жарче. Мокрый как мышь бежал на остановку люмпик в рамах, два легавых востера, обливаясь потом, волокли начитанную в стельку, толстую — наверняка с глистом — трещину. «Выкупаться бы». Чалый свернул с Лиговки в переулок и двинулся по направлению к проспекту 25-го Октября.
На бывшем Невском шлялись толпы народу. Решив было поначалу надыбать себе работенку, щипач вдруг передумал, цвиркнул тягуче и ломанулся в кассу «Титана», — гори оно огнем, всех не обнесешь.
В фойе кинотеатра царила приятная прохлада, зрителей было немного.
— Крем-брюле. — В буфете Чалый купил мороженое, выпил ледяной газировки с грушевым сиропом и, едва прозвенел звонок, двинул в зал занимать плацкарту.
Культ впечатлял: давали трофейную «Серенаду солнечной долины». Лабал с экрана настоящий джаз, зрительские сердца бились в ритме запрещенного в советской музыке размера четыре четверти, и, слушая прекрасные мелодии Гленна Миллера, Чалый внезапно почувствовал раздражение: а мы-то, бля, живем как в парашу обмакнутые, просто форшмак какой-то!
Запалив чиркалку, он закурил воровскую перохонку «ББК», сделал смазь начавшему было возбухать фраеру — клюв прикрой, дятел, — и до конца сеанса переживал за жизнь свою забубённую. Наконец вспыхнул свет, и, несколько утешившись от содержимого лопатника, принятого у голомозого гражданина в липии, Чалый очутился на воздухе.
Заметно посвежело, поднялся ветерок, и, глядя с грустью, как встречные двустволки хватают при его порывах подолы бязи, карманник вспомнил упругие коленки Буксы, — кто теперь берет ее на конус? Впав в распятие, медленно хилял Чалый по главной ленте, однако недалеко от Староневского его задумчивость испарилась: выпитая газировка попросилась наружу. Чувствуя, что до дому не донести, щипач нырнул в какой-то двор-колодец и зарулил в первый попавшийся подъезд, — пусть лучше совесть лопнет, чем мочевой пузырь.
На лестнице царила полутьма, сильно пахло кошками. Едва журчание струи затихло, Чалый услышал женские крики, доносившиеся из подвала-дровяника. «Кого там режут?» Вор осторожно потянул рассохшуюся дверь, на цыпочках неслышно вошел внутрь и усмехнулся: два лизуна — рвань дохлая — пытались прокатить на лыжах какую-то кадру в ситчике. Судя по вывеске, она была не какая-то там барабанная палочка, даже не простячка, а в натуре шедевральная чувиха. Она орала, вертухалась, и процесс несколько затянулся. Фаловать кого-то силой Чалому всегда было поперек горла, и он быстро потянулся за плашкой, а в это время один из лохматушников, грязно выругавшись, резким тэрсом бросил девушку на землю.
