Челси Ярбро - Костры Тосканы
Я искренне раскаиваюсь во всех своих прегрешениях — и в совершенных по собственной воле, и в тех, на какие меня толкнули. Я приму любой приговор, который мне вынесут, я с радостью встречу его. В муках и со смиренной покорностью я жду вашего решения, преподобный отец. Вы славитесь своей твердостию в сопротивлении плотским соблазнам. Взгляните на мои страдания и спасите меня!
Умоляю! Спасите!»
Подтверждаю, что вышеизложенная исповедь донны Эстасии Катарины ди Арриго Пармской абсолютно верна.
Джироламо Савонарола, настоятель доминиканской церкви Сан-Марко Флоренция, 29 сентября 1494 годаГЛАВА 12
Пренебрегая доброй половиной флорентийских законов, осуждающих расточительность, Массимилио испек огромный мясной пирог и в память о дружбе Аньоло с Лоренцо украсил его лавровым венком, сделанным из печеночного паштета, а внутри его можжевеловыми ягодами выложил имя почившего. Чтобы придать венку траурный вид, повар присыпал его молотым перцем.
Он вздохнул, понимая, что старался напрасно. Шла последняя ночь сентября, и недавняя смерть Полициано постепенно отодвинулась на второй план. Гостей палаццо Медичи вновь все более занимало продвижение войск французского короля.
Пьеро громогласно требовал, чтобы ему наполнили кубок. Он сидел за главным столом вместе с Фичино и многочисленными Торнабуони. Жена его, возглавлявшая дамский стол, покосилась на мужа, потом отшвырнула салфетку и покинула пиршество, но молодому Медичи все было как с гуся вода. Он повелел положить себе пирога и потянулся к вину.
— По-вашему, это мудро? — спросил менторским тоном Фичино, привыкший одергивать школяров.
— Платон свидетельствует, что даже Сократ напивался. Я это вычитал еще в детстве. Полициано учил меня греческому по «Философским беседам». Ох, как мне от него доставалось! Впрочем, что теперь говорить? Бедняга мертв, а ведь он был моложе отца.
Фичино поморщился и отвернулся.
Между столами прохаживался лютнист, наигрывая на своем инструменте меланхолические мелодии. Он приостановился возле Франческо Ракоци:
— Я вижу, вы ничего не едите.
— Да. Не могу.
Алхимик огладил свое черное одеяние и поправил серебряную цепочку, на которой висел талисман, изображающий солнечное затмение.
— От нас ушел не только большой острослов, но и блестящий ученый. А какие стихи он писал! — Лютнист говорил тихо, продолжая перебирать струны. — Молодому Буонарроти будет его не хватать. Вы знаете, он ведь мог быть и тонким, и нежным?
Ракоци встал.
— Я знаю.
Он кивнул лютнисту и отошел к буфету, где скучал Массимилио. Ракоци посмотрел на него и сказал:
— Прекрасная работа, амико. Каждое блюдо выше всяких похвал.
Глаза повара увлажнились.
— Это что-то вроде прощальных гастролей. Я служу дому Медичи с незапамятных лет. Но недавно мне намекнули, что все может закончиться. Во Флоренции сделалось тесновато для сторонников красных шаров.
— А ведь совсем недавно казалось, что республика и Медичи неразделимы, — сказал Ракоци, чтобы что-то сказать.
Гигант тяжко вздохнул.
— Если бы Лоренцо был жив… — Он махнул рукой и прикоснулся пальцем к усам. — Теперь Синьория смотрит в рот маленькому доминиканцу. И никто уже не глядит на Пьеро.
Ракоци покачал головой.
— Если вы решитесь уехать, я могу дать вам адрес одного человека. Его имя Артуро Пелигрино. Он сумеет устроить вашу судьбу.
Брови повара поползли вверх. С минуту он изучал лицо Ракоци, опасаясь, не шутят ли с ним.
Ракоци усмехнулся.
— Синьор Пелигрино генуэзский купец и живет на виа делла Дева Мария. Он скупает и продает драгоценные камни и пряности. Назовите только мое имя, и он сделает для вас все.
— Почему вы в этом уверены? — вырвалось у Массимилио.
— Потому что я — его торговый партнер. А еще потому, что синьор Пелигрино в отличие от меня любит вкусно покушать. Я же ценю в еде лишь ее запах, да и то далеко не всякий.
Словно в подтверждение своих слов, Ракоци снял с поминального пирога одну из можжевеловых ягод и раздавил ее в пальцах. Кивнув озадаченному великану, он вышел из зала и отправился бродить по дворцу. Ему надоели самодовольные крики Пьеро и болтовня гостей о французах. Этикет этикетом, но иногда человеку хочется покоя и тишины.
Определенной цели у Ракоци не было, но ноги сами принесли его к библиотеке. Он встал возле двери, спрашивая себя, позволительно ли ему войти. Лоренцо нежно любил книги, Ракоци разделял эту любовь. Даже злоязычный, ожесточенный Полициано словно бы становился добрее, вступая в царство фолиантов и манускриптов. А вдруг их призраки сейчас там? По спине Ракоци проскользнул холодок. Он досадливо передернулся и взялся за ручку, но тут чей-то неожиданный оклик заставил его обернуться.
— Сан-Джермано, — повторил Боттичелли. — Я вас ищу.
С плаща тяжело дышащего художника стекала вода, сапоги его были забрызганы грязью.
— Сандро, — произнес Ракоци, поворачиваясь. — Вот неожиданность! Мне сказали, что вас сегодня не будет.
— Я сам не знал, что приду, — ответил тот, снимая плащ и осторожно его встряхивая.
— Что с вами? — Ракоци понял, что живописец чем-то встревожен. — Вам нехорошо?
Сандро вытер лицо рукавом и тяжело облокотился о стену.
— Великий Боже, я даже не знаю, с чего начать.
— Говорите же наконец! Что случилось? — Сердце Ракоци пронизала острая боль. — Что-нибудь с Деметриче? Или нашли пропавшего Туччи? Не молчите же, Сандро. — Он топнул ногой.
Боттичелли досадливо мотнул головой.
— С Деметриче все, должно быть, в порядке. Вы видитесь с ней много чаще, чем я. О Туччи мне тоже ничего не известно. Нет, сударь, речь не о том. — Он глубоко вздохнул. — Я бы очень хотел, чтобы мое дело было связано с чем-нибудь достаточно для меня посторонним, но…
Ракоци догадался.
— Эстасия?
— Да, — кивнул Сандро и стиснул зубы. — Я только что из Сакро-Инфанте. — Он уронил плащ и схватил Ракоци за плечи. — Клянитесь своей бессмертной душой, что говорили мне правду о ваших отношениях с кузиной!
Огромные руки художника напряглись, в глазах его загорелось пламя.
Ракоци был озадачен. Ему не составляло труда вывернуться из недружелюбных объятий, но он ограничился тем, что спокойно сказал:
— Клянусь, что все мной вам открытое — правда. Клянусь своей жизнью, своей кровью и своей бессмертной душой.
