Максим Кабир - Неадекват (сборник)
– Убирайся с дороги, тварь.
Тот качает головой, совсем по-взрослому, обреченно и с укором. Шепчет:
– Ты меня предал.
И предметы вокруг меня начинают взмывать в воздух.
Картины, увесистые колченогие табуреты, вешалки для одежды и стойки для зонтов – все это вдруг поднимается вверх. Словно в фильме про полтергейст, но вживую это выглядит куда ужаснее. Это заставляет цепенеть и не верить глазам. А затем на меня рушится град хлама со всей прихожей. Что-то болезненно бьет в плечо, падает в ноги, чуть не сбив на пол, рассекает кожу на щеке.
Отмахиваюсь и бегу к выходу, будто прорываюсь через самый необычный листопад на свете. Закрываю лицо подсвечником, об который рикошетят зонты и лепные барельефы со стен. Один все же ударяет в челюсть, вышибая зуб, но я уже в двух шагах от Колюнечки. Тот неподвижен, лишь смотрит на меня с тоской и осуждением…
Бью его. Точно в голову, сверху вниз, как человек, колющий дрова или заколачивающий железнодорожный костыль. В нос врывается запах гари, острый настолько, что чуть не лишает сознания. Звук такой, как будто пушечное ядро падает в плотную компостную кучу.
Головенка маленького кровососа пригибается, точно тот решил помолиться или испросить прощения. Но с места выродок не сходит и даже не спотыкается.
Бью снова, на этот раз – справа налево, как заправский чемпион по бейсболу, размашисто и злобно. Край подсвечника собирает кожу на пухлом лице, словно это старая штора. Срывает, брызжа черным, блестящим в свете гигантского костра, выворачивает наизнанку. Тварь шипит, скалит рот, в котором не хватает клыков, и только теперь кидается в бой.
На миг меня охватывает ужасная мысль – я сошел с ума и убиваю ребенка. Самого обычного ребенка, имевшего неосторожность встать на пути у безумца. Затем тот я, что сидит глубоко на дне колодца и продолжает рыть яму, ухмыляется, напоминая про неудачную инициацию нелюдя. И тогда я замахиваюсь вновь…
Бью снова и снова, не позволяя ни извернуться, ни ухватить себя.
Бью за неудачные покусы. И за удачные, но не состоявшиеся. За убитых карликов и собак, за исчезнувшую бригаду сантехников, за дохлых пони, за рабство и унижения. Размыкаю круг. Рву невидимую цепь до того, как окончательно сойду с ума, начав варить суп в сковороде и набирать телефонные номера на пульте от телевизора…
То, что было Колюнечкой, мокрой кучкой валится под ноги. Затихает, еще стремясь дотянуться до моего ботинка маленькой когтистой ручонкой. Я бросаю липкий, залитый до основания подсвечник, перешагиваю и выхожу за порог.
Часть крыши в западном крыле прогорела и уже сползла шумной лавиной, засыпав лужайку. Обломки черепицы втыкаются в землю. Рушатся, вертясь и обгорая, дисковые спутниковые тарелки. Электрические провода – единственная связь Особняка с внешним, зазаборным миром – с треском перегорают; ползут по траве, словно уличные столбы подтягивают их, помогают спастись; но вскоре обессиливают и замирают.
Сорванный флюгер в виде кованого рыцаря на коне со свистом рассекает воздух, копьем вонзаясь в газон. Горящие обломки дерева и пластика долетают до прикрытых тентами дорогих машин, в нескольких местах ткань начинает тлеть. С оглушительным звоном лопаются кирпичи, стекла и витражи.
Невесть как выбравшиеся из Особняка, на подъездной дороге лежат двое маленьких людей – дочерна обгорелые, так и не сумевшие потушиться и сбежать. Придавленный балкой неподалеку – мертвый ротвейлер, тоже нашедший выход из устроенной мной западни…
У самого подножия лестницы подъезда стоит Валентин Дмитриевич Чумаков.
Обожженный, как и все, кто спасся из гаража. Почти лишившийся волос, с безвольно свисающей левой рукой, обглоданной почти до кости. Его качает, и он опирается на мраморные перила, чтобы не упасть. Но я вижу – сил сделать еще несколько шагов и хоть чуть-чуть отдалиться от горящего дома у него нет совершенно.
Спускаюсь по скользким ступеням, кашляя и утирая лицо от крови. Старик поворачивается, потрясенно глядя мне в глаза. Он все еще не может поверить в случившееся. Переживший уже не один праздник Перевернутого Солнышка, Валек потерян, раздавлен и опустошен случившейся утратой.
Пытается что-то прошептать, протягивая ко мне окровавленную руку.
Я точно знаю, что это был он. Тот самый бандит, стрелявший в кучу трупов и раненых. Тот самый мужик, проникший в квартиру следом за маленьким мальчиком, вернувшимся из школы. Едва не заставивший того напрудить в штаны. Едва не совершивший страшное, но все же распахнувший дверь в мир страха, боли и недоверия. Из которых этот мальчик в итоге так и не смог выбраться.
Нет, он не подвешивал меня за ребра на крюки. Не продевал проволоку сквозь член, не обливал кислотой и не насиловал, не прижигал сигаретами и не резал на части. Но только потому, что ушел, внезапно передумав. Подчинившись «мозговой известке», внезапно затопившей его разум. И я начинаю думать, что именно они – эти самые белила, смывшие желание убивать, а не переменчивая психопатия в голове ублюдка, спасли меня тогда, в далеком детстве. Спасли, чтобы я попал в Особняк…
– Прощения не существует, помнишь? – говорю Вальку, отталкивая безвольную обглоданную руку и проходя мимо.
Он шатается, пальцы соскальзывают с перил. Мужчина падает на ступени. Я даже не оборачиваюсь. Направляюсь к забору – тому самому месту, где меня изловил Себастиан. Чума что-то хрипит, бормочет, умоляет. Но очень быстро его голос тонет в реве огня – теперь дом охвачен им полностью.
А затем он вдруг взрывается.
Ракетами взмывают в небо газовые баллоны. С костяным перестуком обваливаются каминные трубы, лопается черепица, вылетают уцелевшие стекла, внутрь конструкции рушатся балки. Особняк распирает оранжево-лиловым шаром, и это последнее, что успеваю заметить, – в спину будто пинает великан, и я лечу в темноту…
Капкан для репетитора
Не нужно эпитафий.
Уйду так, словно меня никогда и не было на этом свете. Без почестей и ружейных залпов. Если те, кто выжил, попытаются заставить меня кричать, лучше откушу язык. Сейчас я не на такое способен, не к такому готов…
Ворошу холодеющие угли штакетиной.
Через полчаса встанет солнце, превратив их в безжизненные черные комки.
