Смертный бессмертный - Шелли Мэри

– Вы ошибаетесь, – заверила я, ибо страшилась признаться во влечении, которого, по совести, не испытывала, и тем закрепить наше обручение.

Однако при этом я залилась краской, и дядюшка, недоверчиво взглянув на меня, произнес:

– Будешь ли ты несчастна, если он женится на другой?

– О нет, – воскликнула я, – он свободен жениться, на ком хочет. Я от всего сердца пожелаю ему счастья!

Эта мысль – что он меня обманывал, и теперь, быть может, выпустит из ловушки, в которую я по глупости угодила, – наполнила мою душу радостью. Дядя понял, что я говорю искренне, и лицо его прояснилось.

– Странная штука девичья скромность, – заметил он, – ты так мило покраснела, Эллен, что я готов был поклясться – твое сердце принадлежит Вернону! Но теперь вижу, что ошибся, и рад, потому что он тебе не подходит.

На этом разговор закончился; меня охватили тоска и угрызения совести. Я обманула дядюшку – и в то же время не обманывала. Я объявила, что не люблю того, кому обещала руку. Все эти сложности и хитросплетения унижали меня в собственных глазах. Я жаждала полной исповеди – но тогда все было бы кончено, мы оказались бы связаны нерасторжимыми узами. Пусть уж лучше, думала я, все остается как есть: быть может, какой-нибудь каприз заставит Вернона перенести свои чувства на другую – тогда я дам ему полную свободу, и ни одна живая душа не узнает, какую я совершила глупость.

Ужинали мы вчетвером; сэр Ричард уезжал на следующее утро. А после я поспешно удалилась в кабинет, оставив отца и сына вдвоем; они просидели в столовой два часа. Я уже готова была скрыться у себя в комнате, чтобы избежать встречи, которой, сама не зная, почему, страшилась, как вдруг они вошли. Казалось, за время моего отсутствия они получили внезапное известие о смерти дорогого друга; и все же не совсем так, ибо Вернон казался погруженным в размышления, и обычная угрюмость в его чертах странно смешалась с торжеством; в усмешке его проглядывала злобная радость. На меня он бросал хищные взгляды исподтишка, на отца хмуро косился исподлобья. Я, вздрогнув, повернулась к дядюшке: печаль и смятение запечатлелись на его лице, словно у отмеченного клеймом позора. Под моим взглядом он задрожал, но тут же оправился, опустился в кресло и заговорил со мной так ласково, как никогда еще не говаривал. Он сказал, что наутро отправляется в город, и Вернон будет его сопровождать; спросил, не нужно ли мне чего, и тысячью ласковых слов засвидетельствовал мне свою привязанность. Кузен молчал и распрощался так холодно, что я подумала: видно, он намерен еще утром со мной увидеться. Извинив его этим предлогом, я поднялась рано; однако уж и сэр Ричард зашел, чтобы поблагодарить меня за доброту, с какой я приняла его вчерашние расспросы, а Вернон все не появлялся. Они уехали сразу после завтрака, и холодное сухое прощание Вернона поразило меня до глубины души. Возможно ли, что он в самом деле хочет жениться на другой? Эта мысль стала единственным моим утешением: меня угнетало двусмысленное положение, в которое я позволила себя завести, тайна, окружившая все мои действия, и постоянная ложь, которую хоть не произносили, но подразумевали мои уста.

Я привыкла подниматься рано. На третье утро после отъезда родственников, когда я еще лежала в постели, и потом, когда одевалась, мне почудилось, что кто-то бросает камушки в мое окно. Однако, поглощенная своими мыслями, я не обратила на это внимания – пока, неторопливо закончив туалет, не выглянула в окно и не увидала внизу, в уединенной части парка, куда выходили мои окна, Вернона. Я поспешила вниз; сердце мое трепетало от волнения.

– Я жду тебя уже два часа! – сердито заговорил он. – Неужели ты не слышала моего сигнала?

– Не знаю никаких «сигналов», – отвечала я. – Я не привыкла скрываться и действовать тайком.

– Однако у тебя это прекрасно получается! Ты сказала сэру Ричарду, что не любишь меня, что будешь только рада, если я женюсь на другой!

С уст моих уже рвался гневный ответ, но Вернон заметил, что вот-вот разразится буря, и поспешил ее усмирить. Мгновенно он переменил тон и от упреков перешел к изъявлениям страсти.

– Сердце мое едва не разорвалось, когда я принужден был вот так покинуть тебя, – говорил он, – но что я мог сделать? Сэр Ричард настаивал, чтобы я его сопровождал – я вынужден был подчиниться. И сейчас он думает, что я в городе. Я скакал всю ночь без отдыха. Думаю, отец что-то подозревает – ведь я отказался отобедать с ним вместе; за это он взял с меня обещание непременно быть нынче вечером с ним на балу. Но там он меня ждет не раньше полуночи или часу, так что у нас есть еще время.

– Но к чему вся эта спешка? – спросила я. – Зачем ты приехал?

В ответ он заверил меня в силе своих чувств, а затем заговорил о том, что рискует потерять меня навеки.

– Или ты не знаешь, – воскликнул он, – что отец намерен выдать тебя за моего брата?

– Как мило с его стороны! – возмутилась я. – Но я не рабыня, меня не купишь и не продашь. Кузен Клинтон – последний человек, которого тебе стоит опасаться.

– О Эллен, как ты утешаешь… нет, больше, одушевляешь меня своим великодушным презрением к богатству и титулу! Ты спрашивала, зачем я здесь – так вот, стоило скакать всю ночь без отдыха, стоило перенести эти труды и еще в двадцать тысяч раз большие, чтобы услыхать от тебя эти слова! Я страшился – трепетал – но нет, ты не полюбишь этого баловня судьбы, этого старшего сына!

Не могу описать, как исказилось при этих словах лицо Вернона: в нем смешались зависть, злоба и какое-то демоническое ликование. Он громко расхохотался – я в ужасе отпрянула. Мгновение спустя он сделался спокойнее.

– Жизнь моя в твоих руках, Эллен… – начал он.

Но к чему повторять его трескучие речи, пропитанные ядом и чреватые гибелью, в которых правда тесно сплелась с обманом? Теперь Вернон нравился мне менее, чем когда-либо; однако я подчинилась его напору, ибо полагала, что страдаю по собственной, хоть и извинительной, но непоправимой вине. Я подтвердила свои обеты и, как могла, заверила его в своей верности. Впрочем, я дала понять, что не испытываю к нему пылких чувств; от моей холодности он сперва пришел в ярость, но тут же осыпал меня мольбами о прощении – даже слезы заструились из его глаз – а вслед за тем снова высокомерно напомнил, что я предам все добродетели своего пола и превращусь в олицетворение обмана, если отрекусь от данного слова. Наконец мы расстались; я обещала писать каждый день и проводила его глазами с облегчением человека, освобожденного от пытки.

Неделю спустя после этой сцены – душа моя была все еще в унынии, и я горько оплакивала смерть дорогого отца, в коей видела корень всех зол – я читала или, точнее, пыталась читать у себя в гардеробной, на деле же перебирала в мыслях свои горести, как вдруг на улице послышался веселый смех Марианны, а затем ее голос – она звала меня. Очнувшись от скорбной задумчивости, я решила отложить заботы и тревоги, раз уж отъезд Вернона дал мне хотя бы тень свободы, и спустилась вниз, чтобы присоединиться к беззаботной малышке-кузине. Марианна оказалась не одна. С ней был Клинтон.

Старший брат совсем не походил на Вернона. Лицо его, казалось, излучало сияние: смеющиеся голубые глаза светились радостью и чистотой; широкая улыбка, звонкий голос, высокая статная фигура, и прежде всего открытое, добросердечное обращение – все в нем было противоположностью его угрюмому, загадочному брату. Едва увидев его, я почувствовала, как смешны мои предубеждения: миг – и мы сделались друзьями. Не знаю, как это случилось, но сами мы казались друг другу братом и сестрой – так близки и понятны были все наши мысли, все чувства. От природы я откровенна, однако воспитание развило во мне робость; Клинтон своим непринужденным прямодушием позволил и мне без стеснения высказывать все, что лежит на душе. Как быстро теперь летели дни! Лишь одно омрачало их – переписка с кузеном. Нет, я не считала себя неверной, новообретенная дружба не смущала моей совести – это было чистое, открытое, сестринское чувство. Мы встретились в океане жизни – два существа, вместе образующие гармоническое целое; но взаимное притяжение наше, совершенное, не тронутое никакой земной грязью, нельзя было и сравнивать с эгоистической любовью Вернона. И все же я боялась, что в нем пробудится ревность, и сама менее, чем когда-либо, стремилась предавать собственное сердце; с унынием и отвращением в душе составляла я письма, полные любовных признаний и предбрачных клятв.