Чарльз Уильямс - Иные миры
Хлоя все еще стояла перед судьей с протянутыми руками, но теперь руки ее опустели. Зато в ней и вокруг нее словно нарождался свет нового ясного дня. В нем не было ни грозных световых вспышек, ни мелькания цветовых пятен, нет, просто из ее тела изливалось совершенное бытие, омывая и фигуру судьи, наблюдавшего за происходящим глазами обычного смертного существа. Этими глазами он видел, как на челе девушки, словно ночь ее нового дня, проступают черные знаки Тетраграмматона. Хлоя стояла, полностью уйдя в себя, а камень неторопливо шествовал сквозь ее природу, чтобы занять свое место в мировом порядке. Его таинственная зримость возвращалась в изначальную невидимость, из которой была вызвана когда-то для жизни в короне царя Иерусалима, Наместника Единого Сущего, властно повелевающего духами и людьми. Камень уходил, уходил от алчущих рук, тянущихся схватить его, от темных сознаний, вынашивающих планы его использования, от армий и тайных союзов, от корысти и грабежа, уходил открытой дорогой сердца.
Померк свет, истаяла тьма. На миг облик Хлои озарился красотой обретенного Предела Стремлений, и все кончилось. Все еще с протянутыми, словно для объятия, руками, с глазами, расширенными великой грустью расставания, Хлоя вскрикнула, покачнулась, и лорд Эргли едва успел подхватить падающее бесчувственное тело.
Глава 18
Природа закона
Все говорили, что Сесилия Шилдрейк прекрасно относилась к своему мужу, возможно поэтому он и покончил с собой лет через десять после исчезновения камня. Вряд ли кто понимал, на что намекала она в разговорах с близкими и не очень близкими друзьями, рассказывая о волшебном талисмане, бывшем некогда их собственностью. Кажется, она имела в виду, что с его помощью можно было попадать куда угодно и практически сразу. Но однажды муж едва не потерял эту чудесную вещь, когда они ехали в машине, а спустя некоторое время все-таки потерял окончательно в собственной гостиной. Нет, конечно, ей никогда и в голову не приходило укорять его за это, разве что первые год-два. Ну а сначала она очень переживала. Из ее рассказов выходило, что они с мужем сидели рядышком и смотрели на эту штуку — никто не помнил, да и не старался вспомнить, на что именно, — а потом Энгус положил ее на место. Первые два года считалось, что он положил ее не на то место, на которое следовало, а после уже никто не мог понять, что же произошло на самом деле. То ли он сел на нее, то ли съел, то ли продал, то ли спрятал — варианты зависели от того, чем слушатель считал таинственный предмет — яйцом, леденцом, какой-нибудь экзотической диковинкой или драгоценным камнем. Короче, каким-то образом он от нее избавился, и в результате разбил жизнь своей ненаглядной Сесилии. Наверное, так оно и было в действительности, если учесть ее вечное недовольство всем на свете и радикальные финансовые проблемы, последовавшие за самоубийством Энгуса.
Мистер Гатер Браун, холостяк, в деле охраны своего экземпляра камня мог рассчитывать только на себя. Поэтому в потере камня винить ему оставалось только себя. Его положение оказалось похуже, чем у Шилдрейка, и с каждым месяцем продолжало ухудшаться. Гатер Браун не смирился с потерей. Он поднял на ноги множество ученых и требовал, чтобы они продолжали исследования того злосчастного куска кварца, которым он предлагал заменить камень. Ученые взялись за дело с похвальным рвением (правда, не совсем бескорыстным) и засыпали министра отчетами. Многие действительно заинтересовались случаями замечательных исцелений в Риче и требовали от Гатера Брауна подробностей. Запросы приходили со всего света.
Со времени достопамятных событий между министрами иностранных и внутренних дел словно пробежала черная кошка. Ни в одном вопросе они не могли прийти к согласию. Причины такого расхождения мнений не понимал никто, в том числе и премьер-министр, но в результате его правительство потерпело полное крушение.
Оба политика, Шилдрейк с женой, Карнеги и Френк Линдсей ни на минуту не переставали подозревать и ненавидеть друг друга. Их нечистые помыслы камень обернул против них самих, с ними они и жили теперь, не в силах избавиться от воспоминаний.
О камне нельзя было забыть, это противоречило его вечной природе. Даже миссис Фергюсон у себя в деревне угощала всех знакомых историей своего таинственного исцеления не от природной болтливости, а потому, что не могла забыть, и, не признаваясь сама себе, любила камень.
В иранском посольстве наступила тишина. Профессор Пеллишер тоже помалкивал. Только одно событие было встречено всеми участниками каменной мистерии с единодушным одобрением — внезапная отставка Верховного судьи.
В доме у Ланкастерских ворот, в дальней комнате, в удобной постели уже девять месяцев лежала наполовину парализованная, бесчувственная ко всему происходящему Хлоя Барнет. Она поселилась здесь в тот самый день, когда в Вендсвортской тюрьме наконец испустил дух несчастный заключенный, а в Риче поднялся с постели сын мэра. Их спасительница, молчаливая, с пустыми, погасшими глазами целыми днями лежала неподвижно, и только изредка половину ее тела, еще не обретшую вечный покой, сотрясала долгая дрожь.
Консилиум врачей постановил считать приключившуюся болезнь апоплексическим ударом, на что лорд Эргли позволил себе заметить тогда же: «Возможно, это и удар, но к апоплексии он не имеет никакого отношения». Обычно же Верховный судья молчал. Когда выяснилось, что у его секретаря нет близких родственников, он просто перевез Хлою из больницы к себе домой. В конце концов, заболела она на службе, возможно, из-за чрезмерной нагрузки. Так говорили, во всяком случае лорд Эргли позволил утвердиться именно этой версии.
Хаджи возвращался в Иран. Перед отъездом лорд Эргли сказал ему:
— Если попытаться объяснить людям, как выглядит Предел Стремлений, боюсь, немногие из них рискнут достичь его.
— Дух ее освобожден от рутинной работы, — сдержанно сказал Хаджи.
— Вот именно, — усмехнулся судья. — И мой тоже. Вы, наверное, видели сообщение в утренних газетах?
— А вам не кажется, что и ваша служба тоже имела отношение к камню? — неожиданно спросил Хаджи.
— Я верил в это, — спокойно ответил лорд Эргли. — Но мне не хотелось пользоваться своим служебным положением в той личной сваре, которую готовы были затеять со мной все эти министры и деляги. Хотя правительству пришлось бы изрядно потрудиться, чтобы снять меня с поста. Я всегда считал Закон выше служителей Закона, и мне, естественно, не хотелось превращать его в сад, где будет произрастать моя гордыня. Теперь, когда этот ребенок моими стараниями обрел столь страшный конец, я никого к ней не подпущу и сам буду служить ей все оставшееся время.
