Уильям Ходжсон - Ночная Земля
Я вымылся, не спускаясь в воду, потому что не хотел наткнуться в водоеме на другую змею. Умыв лицо, я зачерпнул шлемом горячей воды, облился и растер тело руками; в воде явно были растворены какие-то соли, которые помогали моим стараниям, потому что кожа казалась очень гладкой под моими ладонями.
Покончив с делом, я сполоснул в воде платок, выжал его, и вытер тело досуха, а потом снова выполоскал ткань и прикрыл ею свои чресла, чтобы соблюсти приличия.
Когда я сказал Деве, что готов, она подошла и с поцелуем передала мне Дискос; а потом велела мне встать возле ближайшего огненного жерла, так, чтобы, охраняя ее, я не ощущал холода ущелья, который, впрочем, был здесь едва заметен.
Я предложил Наани свою помощь, но она не пожелала принять ее, ибо эта работа принадлежала ей по праву, и велела мне исполнять обязанности защитника. Тогда я взял свою капризницу на руки и с любовью обнял ее, на этот раз не страшась, что причиню ей боль, потому что на мне не было панциря. Она поцеловала меня с нежностью и любовью и немедленно выскользнула из моих объятий, чему я и не думал противиться. Напоследок, поглядев на меня полными любви глазами, она пожала мне обе руки и, не уступая своему сердцу, отвернулась, чтобы немедленно заняться стиркой.
Сперва она взяла мой жилет, быстро и умело сполоснула его, а потом, приблизившись ко мне, расстелила жилет на горячем плоском камне возле огненного жерла. После она занялась моим сменным жилетом.
Сполоснув его, она разложила оба жилета рядом… выложив сушиться всю мою одежду, Наани занялась стиркой своей собственной.
Когда она разложила ее сушиться, сердце мое вдруг поняло, что Дева все это время была одета в мой грубый для ее кожи подпанцирный костюм. Вязаная шершавая ткань конечно же раздражала ее тело, а я расхаживал в мягкой одежде, хотя давно мог отдать ей второй жилет.
Немедленно воспылав гневом на себя самого, я устыдился того, что заставил ее идти в неподходящей одежде, даже не подумав об этом. Еще более было мне обидно то, что, зная свое неудобство, Наани ничего не сказала мне о нем.
Однако к раздражению примешивалась и великая нежность; трудно было не заметить всю самоотверженность ее возвышенной любви. Словом, сердце мое раздиралось противоречивыми чувствами, ибо орган этот норовист в груди человека — мужчины и женщины. Итак, Наани терпела ради меня, стремясь сослужить мне тайную службу и до поры скрывая ее.
Повернув одежду на горячем камне, она занялась моими ушибами. А потом села отдохнуть, и я оглядел ее милые ноги, и растер их мазью; особой нужды в этом не было, однако прикосновение к этим маленьким ступням всегда радовало меня.
Когда вещи высохли, Наани вернула мне мои вещи и попросила повернуться спиной и побыстрее одеться. Когда я почти закончил с делом, она подошла и встала передо мной в подпанцирном костюме, стройная и изящная. Я привлек ее к себе и поцеловал, но Наани сразу же отошла от меня, чтобы принести мой панцирь, и помогла мне застегнуть все застежки, очень тихая и серьезная.
После, когда я оказался в полном вооружения, она взяла меня за руку и опустила ее себе на талию, припала к моей груди и приготовила губы для поцелуя… и были они полны боли и счастья. Поглядев на меня из-под полуприкрытых ресниц, она вдруг негромко рыкнула, изображая свирепого зверя, чтобы я не надеялся на второй поцелуй; я рассмеялся от всего сердца, удивленный такой игривостью, а Дева бросилась ко мне в объятия. Рычание это получилось столь милым, что я частенько просил повторения, однако она возвращалась к этой игре, лишь находясь в соответствующем настроении.
Затем Дева отодвинулась от меня (я как всегда не противился) и велела мне охранять ее, пока она почистит снаружи свой плащ.
Он высох очень быстро, потому что вода не проникла в него; потом я помог Деве забраться в пещеру, передал ей снаряжение и плащ и поднялся туда сам, прихватив с собой камень, который по нашему обычаю пристроил у входа в пещеру.
Воистину мы предельно устали, ибо прошло уже двадцать и три часа после нашего пробуждения. Как было заведено, Дева положила мне под голову ранец и кисет, а сама взяла вместо подушки свой узелок. Потом Наани подоткнула вокруг меня плащ, убедилась, что Дискос в моих руках, после этого с миром поцеловала в губы, подлезла под плащ, излучая покой и любовь, и отошла ко сну.
Я проснулся через восемь добрых часов, вода шипела, а проснувшаяся Наани готовила завтрак, приподнявшись на локте, я убедился в том, что камень остался на месте, и слегка поворчал оттого, что она не разбудила меня. Обменявшись поцелуем, мы приступили к трапезе. Поев, мы собрали пожитки, спустились вниз из пещеры и отправились в путь.
В тот день мы шли восемнадцать часов и ели и пили через каждые шесть часов, как обычно.
На четырнадцатый час я заметил, что Дева очень устала; хотя я и старался идти помедленнее. Тогда я взял ее на руки, а она как всегда отказывалась, опасаясь, что утомит меня. Но я не обращал внимания на протесты, посмеивался и нес ее, как младенца. Вообще-то ей нравилось у меня на руках, только Наани всегда боялась, что я слишком устану.
Я нес ее тогда четыре часа, и на восемнадцатом мы спустились к той части ущелья, где находился уступ, на котором по пути вверх по ущелью, прежде чем уснуть, убил паука, как вы, быть может, помните. Я помог Деве взобраться на карниз, который вновь послужил нам убежищем; спали мы спокойно и не претерпели вреда.
Теперь на нашем пути нередко попадались огромные скорпионы, иногда вовсе не собиравшиеся уступать мне дорогу; ленивые и жирные, они были с человеческую голову; я отбрасывал их в сторону добрым пинком, словно мяч, убив при этом троих. К счастью, меня защищал панцирь, ведь жало такого насекомого сулило верную смерть.
Повсюду мы замечали змей, однако они не приближались к нам, потому что я старался держаться открытых мест, а всякая вредоносная живность обычно укрывалась в темноте между огромных камней. Дева всегда шла за мной, по уже проверенному пути.
Иногда я нес Наани, и она обращалась к воспоминаниям о прежних днях нашего невероятно далекого прошлого; возможно, вы сочтете странным, что мы говорили о нем в столь жестоком и опасном пути, ведь мы принадлежали к тому грядущему веку, а не к нашему настоящему, и сегодняшнее бытие казалось нам, окруженным грозными опасностями, всего лишь сном, туманным видением; Тем не менее, покидая то ущелье, мы много говорили о настоящем; чаще всего это случалось, когда какая-нибудь фраза пробуждала воспоминания, забытые благоуханные сны. Поймите же, насколько святой была эта память для нас… она казалась далеким туманом, внутри которого сияют золотые огни, священным страданием духа… так тихий рассвет вселяет в сердце непонятную и сладкую боль.
