Наиль Измайлов - Убыр
Я некоторое время разглядывал совсем незаметную широченную полосу, перехлестнувшую, оказывается, нашу тихую скучную землю. Разглядывал небольшой бугристый участок, душно утыканный елями, между которыми валялись слишком крупные для леса камни, опутанные слишком толстыми и корявыми корнями. Разглядывал щель, зашитую слоем темной хвои. И думал, хватит ли меня сегодня еще на десяток окликов. Еще думал, что это за мера странная такая. Но тут как раз думать было нечего: çaqıru значит «звать», «окликать», çaqrım — «верста», все ясно. Первый пункт тоже прояснится, никуда не денется.
Никуда не денется и тихая, безвредная старушка, умеющая оборачиваться стогом, сбегать сквозь закрытые двери и вколачивать в землю зазевавшихся пацанов. Это ж албасты меня сшибла, когда я у столба нож рассматривал. Сшибла, сунула в землю, утрамбовала и закидала деревьями. Убыр этого сделать не мог, по многим причинам. Например, потому, что я сопляк еще. Ну как сопляк – в смысле, с девчонкой не был. Убыр любит жрать женское, может жрать мужское, не любит жрать мертвое и не может жрать пацанское. Поэтому он, можно сказать, не тронул меня.
Сопляк и сопляк. Я не стыжусь. Почему-то невинность можно только потерять. А я и так слишком много терял. И вообще: мне четырнадцать лет, между прочим. Лехе тоже четырнадцать, но он успел в лагере с коалой этой потереться – ну и где теперь Леха? Кресты в глаза засовывает. На фиг.
Считается, что нечисть друг с другом не особо дружит – вон как бичура на убыра отреагировала. Но тут, получается, албасты на убыра поработала. Теперь пусть искупит.
Я уже добрел до поля, через которое так деловито бегала коричневая бабуля. Даже осматриваться не стал – просто занял ничем не отличающуюся от других точку и пошел незаметной тропкой. Задом наперед пошел, почти не косясь через плечо, не оступаясь и не раскачиваясь.
Мои предки не выслеживали нечисть. Они знали, как обходить ее стороной, но предпочитали не ссориться. И вообще никак не контачить даже с относительно безобидными хозяевами – ну, про них все народы знают: водяные всякие, лешие, болотные и так далее. А от нечисти погрубее, даже от ее запаха или тени, мой род, видимо, удирал к обученным людям. Их и выпускал на охоту.
Я тоже научился обходить всяких шурале и су-анасы – судя по тому, что не встретил их и что закладывал неожиданные петли подальше от самых безобидных тресков и всплесков. Но все равно я был необученным, по-хорошему-то. Как пацан, который вызубрил самоучитель бокса, но ни разу не вставал даже в спарринг – а теперь вот вышел на ринг против КМС.
Что делать, если обученных людей не было. Их вообще, наверное, не осталось. И уж точно никаких живых людей не осталось в округе. Я остался да сестра, о которой я обещал заботиться. С обещания соскакивать западло. И так норму перевыполнил.
Вот я и пер наугад. Не по самоучителю даже, а по обрывкам самоучителя, которые случайно мелькали в голове – и, может, в неправильном порядке.
Албасты не так привязана к солнцу, как убыр. Она может появляться до захода солнца – лишь бы темно было. В лесу, например, и в такой тучный день, как сегодня. Солнце выпрыгивает раз в полчаса, луны нет, и звезд не будет. Для меня это и удобно, и опасно. Мне надо выманить албасты, но так, чтобы она не затоптала меня по привычке, а настигла там, где мне надо и когда я буду готов. Значит, ее следовало сбить с толку. Чтобы албасты не бегала, как обычно, выманивая на себя дураков. Чтобы сама пошла по следу дурака. Чтобы обнаружила обрыв следа и отправилась обратно.
Могла, конечно, не отправиться. Ну потеряла след, делов-то, топнула и дальше побежала. Но нет, не побежала. То ли принцип такой – не отпускать недотравленную дичь, обнаглеет. То ли след был знакомый. То ли норма гадостей оказалась недовыполненной. То ли за годы пенсии албасты истосковалась по любимой работе.
Она вышла из пустой вроде бы тени у края просеки, едва солнце погрузилось в лохматый холм на горизонте. Она могла обернуться псом или свиньей, но облик бабки был привычнее и удобнее. Обычной бабки, некрупной и шустрой, а переброшенные через плечо груди и пустая спина, не скрывающая гнилых легких и прочей требухи, – это все было давно, неправда и, кажется, не с нею. Она не помнила. Она вообще почти ничего не помнила, как и любая другая нечисть, бездумная и безумная. Но запах последней жертвы она не забывала. Тем более недобитой жертвы.
Прорва не дала добить.
Албасты сроду никого не слушала. Она давила всех и не терпела, когда давили ее. Поэтому она ненавидела прорву, но сделать с ней ничего не могла. Зато могла сделать с жертвой, с наглым человечком, намотавшим жизнь на руку. Этого человечка мало придавить, чтобы не проснулся, или закопать, чтобы не вылез. Его следовало размазать по поляне, корням и норам – чтобы быстро сгнил и дал семи семечкам прорасти семилистными колосками, из которых может получиться доченька. Из таких получались хорошие доченьки. То есть до сих пор не получались. Но и таких, со смертью на руке, до сих пор не было. Размазать все равно надо – тем более что запретная ночь прошла.
Албасты напрямик, не тратя времени на обход своего участка, зашагала к Медвежьему столбу – и споткнулась о свежий след, воняющий полужертвой. Албасты на полушаге сменила направление. Все было неправильно: полужертва была упакована так, чтобы не выбраться, – но выбралась. Из нее должны были вытечь все силы – но шаг был широким. Вонь следа должна была усиливаться – но она слабела.
Албасты думать не умела: она была создана для того, чтобы настигать и давить. И если настигала пустоту, разворачивалась и бежала обратно, чтобы выйти из пустоты в наполненность, которую можно раздавить.
Обрыв следа ее не смутил. Албасты поколебалась всего секунду – и засеменила по собственным следам. Она проскочила поляну, обежала болото, влетела под низкую кисею враждебного леса, просеменила ее, не напоровшись на лешего, который начал бы метать бревна, обогнула болотце, не споткнувшись о скользкие щупальца болотного хозяина, перемахнула через ручей, напряглась и продавилась сквозь страх, низкие еловые лапы и отваживающий запах, дурея от усилившейся вони добычи, увидела полужертву, присевшую у знакомого бугорка, приготовилась сшибать и давить – и обморочно застыла. Спины снова не стало, легкие хлюпнули, а дыра на месте давно потерянного сердца распахнулась во всю грудь.
Полужертва посмотрела на албасты, не ослабляя натяг волосяного браслетика на запястье, попыталась что-то сказать, потом показала руками на бугорок.
Это был совсем запретный бугорок. Албасты наконец-то разобрала аромат, вилами встретивший ее еще на подступах, – но было не до него. Надо было бежать или рассыпаться сумеречными нитями, но сил и воли не осталось. Остался волосок, тянувший ее на бугор томно и звонко, будто за выпавшую кишку.
