Дин Кунц - Невинность
– Нет, сладенькая. Твоя мама ушла. Она никогда не вернется. Ты теперь в полной безопасности. Никто больше не причинит тебе вреда. Со мной тебе ничего не грозит.
По-прежнему с наклоненной головой, мистер Хэнлон вернулся с еще одной кружкой.
– У нее пересохнет во рту. Я приготовил ей сладкий чай. Он уже остыл.
Как только Гвинет взяла у него кружку, он вернулся к кофеварке, стал спиной к нам.
Я почувствовал, что подобным образом он ведет себя не только ради нас, но и ради себя, и задался вопросом, чем вызвана столь разительная перемена в сравнении с нашей первой встречей в кинотеатре «Египтянин».
Я пил кофе маленькими глотками и, поглядывая из тени капюшона на Гвинет и девочку, осознал, что происходящее сейчас в этом подвале выходит за рамки обычного человеческого бытия в той же мере, что и чистяки с туманниками. Мало того, что сознание полностью вернулось к ребенку, чего не прогнозировали врачи, так еще оно возвращалось не так, как случалось с людьми, находящимися в коматозном состоянии, медленно и постепенно, а быстро, причем безо всякой физической слабости. Гвинет разговаривала с ней так тихо, что до меня ее слова не долетали. Девочка не реагировала, но слушала внимательно и не сводила сияющих серых глаз с Гвинет, которая приглаживала ей волосы, касалась лица, рук нежно, успокаивающе.
Быстрее, чем кто-то мог себе представить, девочка отставила кружку с чаем и встала на ноги. Привалилась к Гвинет, хотя, возможно, не нуждалась в подпорке.
– У тебя есть для нее одежда, которую я просила приготовить? – спросила Гвинет мистера Хэнлона.
Он повернулся к нам, но не подошел.
– Она на стуле у кухонного стола. Свет наверху я не зажигал, на случай, если что-то… кто-то будет искать тебя. На кухне горит только лампочка на вытяжке, но этого хватит. В туалете, примыкающем к кухне, окон нет, поэтому свет там можно зажечь.
Держа Гвинет за руку, девочка пошла на подгибающихся ногах, которые почти три года не ступали по земле. Конечно же, они еще плохо ее держали. Я наблюдал за ними, пока они не скрылись на лестнице, а потом наблюдал за их падающими на ступеньки тенями.
В мире, богатом загадками и тайнами, также встречаются и чудеса.
Держась от меня подальше, мистер Хэнлон закружил по подвалу, переходя от мебели к стопкам коробок и снова к мебели, напоминая покупателя, который попал в магазин, где не бывал ранее, и смотрит, что сколько стоит.
– Аддисон, думаю, ты знаешь, что обрушилось на мир.
– Вы про эпидемию?
– Эпидемию, после которой, думаю, долгая война между человечеством и микробами закончится.
– Да, будет плохо. – Я вспомнил про Телфорда.
– Будет хуже, чем плохо. Согласно последней информации, это вирус, созданный человеческими руками, и смертность составляет 98 процентов. Результат превзошел их ожидания. Потом вирус вышел из-под контроля.
– Я боюсь за Гвинет. Телфорд, умирая, плюнул в нее.
Мистер Хэнлон в удивлении вскинул голову, но тут же отвел глаза.
– Где Телфорд нашел ее?
– Он добрался до девочки раньше нас. Тоже заразил.
Мистер Хэнлон помолчал, но не потому, что ему нечего было сказать. Наоборот, хотел сказать слишком много.
– Я всегда надеялся, что повод будет более приятным, но принимать тебя в своем доме для меня большая честь. «Аддисон Гудхарт» подходит тебе больше, чем «Сын Оно».
72
Тигью Хэнлон, опекун Гвинет и благодетель, который дал отцу ключ от продовольственного склада и примыкающего к нему магазина подержанных вещей, оказался совсем не адвокатом, получающим высокие гонорары, как я поначалу предполагал.
В свое время морской пехотинец, прошедший войну, он стал священником и настоятелем церкви Святого Себастьяна. Именно к нему в час беды обращались наши с Гвинет отцы. Именно благодаря ему его прихожанка, мать судьи Галлахера, приняла все необходимые меры, чтобы девочку отдали под опеку Гвинет. Он был осью наших пересекшихся жизней.
В ту ужасную ночь мы находились в подвале дома настоятеля, примыкающего к церкви Святого Себастьяна, и отец Хэнлон обходился без белого воротничка священника, символизирующего на публике его статус.
До его признания чашу моего сердца до краев наполняли эмоции, а теперь она переполнилась. Я сел на краешек кресла, попытался найти подобающие слова и поначалу не смог. Накатившая волна эмоций не сшибла меня. Диплом по стоицизму я защитил еще до того, как научился ходить. Мне требовалось лишь мгновение покоя, и нужные слова, я это знал, обязательно бы нашлись.
– Вы кормили нас все эти годы.
– Еда не принадлежала мне. Ее жертвовали церкви.
– Вы одевали нас.
– Ношеной одеждой, которую тоже приносим в дар.
– Вы хранили наш секрет.
– Другого и нельзя ожидать от священника, выслушивающего исповеди.
– Вы никогда не подняли руку на отца.
– Я видел его лицо лишь несколько раз.
– Но никогда не ударили его.
– Я смог только раз посмотреть ему в глаза.
– И не ударили его.
– Мне следовало это делать чаще.
– Но после каждой встречи вы впадали в отчаяние.
– У меня периодически случалась депрессия и до того, как я узнал о тебе и человеке, которого ты называешь отцом.
– Однако от мыслей о нас ваша депрессия усиливалась. Вы сообщили в записке, что мы вызывали у вас кошмары, но вы все равно поддерживали нас.
Закрыв лицо руками, он заговорил на латыни, не со мной, возможно, молился. Я слушал, и, хотя не понимал слов, его великая печаль сомнений не вызывала.
Я поднялся с кресла, приблизился на пару шагов к отцу Хэнлону, но остановился, потому что мне не даровали, в силу моих отличий, способность утешать людей. Если на то пошло, я вызывал ярость. В ту ночь, когда отца жестоко убивали, я лежал под внедорожником, остро ощущая собственную неадекватность, бесполезность, и стыдился своей беспомощности.
Латинские слова крошились в его рту, слетали с губ отдельными слогами, он запинался в молитве, глубоко, со всхлипом вдыхал, а с выдохом из груди вырывались какие-то отрывистые звуки, наполовину рыдания, наполовину свидетельства отвращения.
Двадцать шесть лет жизненного опыта говорили, что именно я вызвал столь сильные, неконтролируемые эмоции.
– Я уйду. Не следовало мне вообще приходить сюда. Глупо. Я поступил глупо. И безответственно.
– Нет. Подожди. Позволь мне взять себя в руки. Дай мне шанс.
Мы получили от него так много, что я считал себя не вправе отказывать ему в любой просьбе.
Совладав с эмоциями, он направился к двери, через которую мы вошли, еще раз проверил замки, чтобы убедиться, что запер их. Постоял, прислушиваясь к бурану, спиной ко мне, наконец нарушил долгую паузу:
– Восточный ветер, как тот, что разделил море. – Эта мысль привела к другой, и он процитировал: – «Так как сеяли они ветер, то и пожнут бурю»[25].
