Из бездны - Шендеров Герман
Я смотрел в хищное и жестокое лицо этого существа, судорожно хватая воздух, который хрупким стеклом крошился у меня на зубах. Пот затекал в глаза, все плыло и двоилось, и чудилось, что стены комнаты падают на меня, захлопываясь створками капкана, и кресло подо мной разверзается, становится колодцем, а я лечу в его темную глотку.
Длинный склизкий язык высунулся из вонючего Павлушиного рта и лизнул меня в глазное яблоко. Раздался сладострастный шепот:
– Но убивать тебя я не буду. Как бы ни хотел. Ты нам еще нужен.
То, что Павлуша сделал со мной, никак в сознание не вмещалось. Какой-то дурной сон, лишенный логической последовательности, дробящийся на калейдоскоп образов, и все они друг другу противоречат. Самым реалистичным был образ, в котором Павлуша, вскрыв мою грудную клетку и выломав несколько ребер, всунул морду мне в нутро, урчал и чавкал, что-то пожирая. Поднимал голову и остервенело тряс ею, чтобы оторвался зажатый в зубах кусок моей плоти, тянувшийся из обнаженных внутренностей. Прочие картины, теснившиеся в моей памяти, были еще более фантастичны.
Я даже не знаю, сообщил ли я что-то Павлуше – он поглощал информацию каким-то нечеловеческим способом, напрямую из меня, высасывал ее из моей кровоточащей плоти, а когда я оказывался на грани смерти, он собирал меня из ошметков, на которые я распадался, чтобы вновь и вновь пытать, пока не выпотрошит мою память целиком.
Я внимательно осмотрел себя: ни швов, ни шрамов. Ощупал ребра – все целы. Значит, никто меня не вскрывал, по крайней мере физически. А стало быть, все это… метафора? Или теперь все метафоры стали реальностью, и принципы обыденной логики уже нельзя применять к случившемуся?
Пока длилась экзекуция – или как еще назвать то кошмарное и неопределенное, что творил со мной Павлуша, – пока длилась эта пытка, мне мерещилось что-то чудовищное, какие-то безобразные фигуры, ползающие по стенам, по потолку, вертевшиеся рядом. Одни мелькали, быстрые, как пронзительные болевые спазмы, другие едва передвигались, третьи цепенели в неподвижности.
Фигуры нелепые, отчасти человекообразные, отчасти чудовищные. Одна была почти человеческой, только вместо глаз торчали из-под надбровных дуг два свиных рыла. Это существо смотрело на меня своими четырьмя ноздрями, и я чувствовал внимательный, умный, недобрый взгляд из черных отверстий.
Менее всего походило на человека огромное насекомое вроде саранчи, кузнечика или богомола, скрещенного с каракатицей.
Мне казалось, что я галлюцинирую, но пришло понимание: я вижу новую реальность. Новую – для моего зашоренного восприятия, но, в сущности, старую, ветхую, древнюю.
Павлуша не просто терзал меня – он изменял саму структуру моего сознания: шаткое и зыбкое человеческое превращал в какое-то… черт его знает какое. Чтобы добыть из омута моего беспамятства затерянные сведения, следовало расчленить, а после – пересобрать заново все мое существо. Как бы вывернуть меня наизнанку, сокровенные глубины моего «я» сделать поверхностью, обнажив самое нутряное, интимное. Поэтому я и вижу теперь то, что человеку видеть не положено.
И все это даже… смешно. Да, это просто смешно, черт побери! Припадки тошнотворного омерзения к самому себе, что я испытывал после ухода Павлуши, сменялись припадками злорадно-яростного смеха.
Я сошел с ума? Нет, тут другое, нечто худшее. Или лучшее – это как посмотреть. Психоз отныне стал моей нормой, моей линзой восприятия.
Дни, что провел затворником в стенах своей квартиры, я не считал. Мне нужно было идти в поликлинику для продления или закрытия больничного, но я никуда не пошел. Даже в магазин не выходил, на звонки и сообщения с работы не отвечал. Доедал последние крохи продуктов, которые сумел отыскать в своих запасах.
Выглядывая из окна во двор, я видел то же, что и всегда, но чувствовал: теперь привычная реальность стала враждебной – враждебной для меня, а может, и для всех вообще. Весь мир казался вьетнамской ямой-ловушкой: сделай шаг – и провалится тонкая сетка с травой поверху, и в тебя вонзятся бамбуковые острия, вымазанные в нечистотах. Тревожное и грозное нечто незримо витало в воздухе.
Лежа в постели, я засыпал, просыпался, вновь засыпал и не мог понять, куда попал во время очередного перехода – в явь или в сон? Когда я смотрел на часы, казалось, что время течет вспять; я проваливался из «позже» в «раньше». Конечно, не время виновато, а моя память, путавшая цифры.
Где-то в глубине то ли ночи, то ли черного дня ко мне приблизилось сумрачное пятно. Став ближе, обрело черты Володи Николаева. Он тяжело смотрел на меня, на дне его взгляда ворочались каменные жернова.
– Надо было тебя убить, – произнес он. – Жаль, я не успел вовремя. За временем по ту сторону сложно уследить.
– Сложно?.. – глупо отозвался я.
– Вы живете в бесконечном «сейчас», а нас разбрасывает и размазывает по времени. Можно пропустить века, а подумать, что отвлекся на секунду.
– Теперь ты меня убьешь? – спросил я. – Раз уж я все выдал…
Он брезгливо скривил губы, покачал головой:
– Твоя смерть ничего не исправит. Станет просто на одного покойника больше. Йогой для мертвых уже завладели мертвецы, наверное, худшие из всех. Есть в записях Самосатского пунктик, о котором он умолчал, даже мне не открыл. «Обратное управление». Техника, с помощью которой мертвый может овладеть телом живого, если тот изучал йогу для мертвых. Жди, скоро их эмиссары в вашем мире начнут открывать центры и студии по изучению этой йоги. Знаешь, что они запланировали для всех своих учеников под видом мистического прорыва на сверхуровень? Духовный суицид.
– Погоди! Как это: суицид – и духовный?
– Ментальное уничтожение собственного «я», – пояснил он. – В традиционной йоге подобное вовсю практикуется. Свое «я» надо растворить в высшем «Я», в Брахмане, как у индуистов, или там в нирване, как у буддистов, в сатори, как у дзен-буддистов. Тот же эффект можно получить, приняв галлюциногенные наркотики. Тут много разных способов. Берется какая-то идея или представление, и ты стараешься растворить в ней свою личность до чувства полного уничтожения собственных границ. Это может быть идея Бога или нирваны как вечного покоя либо представление об окружающем мире, о природе, о космосе, в которых ты как бы растворяешься. Помнишь, мы у Самосатского занимались растождествлением с собственным «я»? Упражнение «Тень на закате». Это ведь как раз из той оперы. Здесь подрубаются связи между телом, психикой и самосознанием. Отсюда один шаг до духовного самоубийства. Так тело подготавливается к принятию в себя чужого «я». После таких упражнений происходит прорыв: человек перестает быть личностью и становится личиной, оболочкой с многократно заменяемым содержимым. Ради этого они собираются насаждать йогу для мертвых. Сны, галлюцинации, озарения; рано или поздно о йоге будут знать все. В итоге каждое тело станет их марионеткой. Я не рассказывал тебе, Димон, о мертвецах, что всегда были по ту сторону, потому что от этого знания у тебя мозги бы спеклись. Но теперь слушай. Эти твари заперты там с самого начала. Они были мертвы до того, как появилась первая жизнь. Быть мертвым, Димон, очень больно. Постоянно больно, на всех уровнях, на физическом, на духовном, на клеточном, на молекулярном, на квантовом и на еще более мизерном. Представь, что ты – один сплошной оголенный нерв. Представил? А теперь представь, что тут боль совершенно другого порядка и тебе даже вообразить ее не под силу. Их боль – за пределами всякой боли. Как инфразвук за пределами слышимости: его нет для твоих ушей, но он есть. И когда они выйдут… Я не знаю, что они для вас приготовили, но это точно хуже смерти. Я думаю, что ужас начнется через несколько месяцев. Эти твари слишком долго сидели в загробной тьме, пили там собственную злобу, словно кровь, сознание у них полностью извратилось, ненависть к человеческой жизни разрослась, как раковая опухоль. Они даже не существа. Они – что-то вроде загробных неправильных истин, разумные абстракции. Лучше сказать – безумные. И если одна такая хотя бы заглянет в вашу реальность – отравит ее безвозвратно, заразит, как вирусом. Белое станет черным, верх – низом, а время обратится вспять. Или что-то еще хуже. А следом в пробоину хлынем и мы, обычные усопшие. Я, по наивности, думал, что могу хоть что-то сделать. Да что теперь говорить! Прощай! Меня можешь больше не опасаться. Теперь тебе надо бояться их.
