Поппи Брайт - Рисунки На Крови
Это было не лицо девятнадцатилетнего мальчишки, как бы он ни издевался над собственным здоровьем. Это было лицо черепа, прячущегося под кожей, только ждущего своего часа, чтобы выйти на свет. Зах внезапно понял, что череп всегда скалится потому, что знает, что выйдет победителем, что будет составлять единственную сущность лица еще долгое время после того, как исчезнут мыльные пузыри тщеславия вроде губ, и кожи, и глаз…
Собственное измученное отражение притягивало его. Была в нем некая изнурительная разрушительная красота, некое темное пламя, что полыхает в глазах безумных поэтов или голодающих детей.
Он протянул руку, чтобы коснуться зеркала, где начали появляться лезии.
Сперва несколько крохотных пурпурных точек: одна — на выступающей скуле, другая, как биссектриса, разделила темную дугу брови, еще одна притаилась в небольшой ямке в углу рта. Но вот точки принялись расползаться, углубляясь, как огромные синяки, как пущенный на медленной скорости фильм о расцветании распадочных орхидей под поверхностью его кожи. Вот уже половина его лица захвачена пурпурным гниением, лезии подернуты синевой некроза по краям и прошиты алой сеткой разорванных капилляров, и в этом нет ни следа красоты, никакого темного пламени, ничего, кроме разложения, и отчаяния, и неотвратимого приближения смерти.
Зах почувствовал, как сводит у него желудок, как сжимается грудь. Он никогда не был одержим собственной внешностью, в этом не было нужды. Родители обычно избегали особенно уродовать его лицо, поскольку такое могли заметить. На спине у него еще оставались слабые следы от пряжки ремня, и две костяшки на пальцах левой руки были узловатыми: это плохо срослись сломанные пальцы, но на лице — никаких шрамов. У него даже угрей, по сути, не было. Он вырос, не сознавая собственной красоты, а когда осознал, что красив, и узнал, на что годится его внешность, принимал ее как должное.
Теперь, глядя, как отгнивает его лицо, он чувствовал, как будто земля ушла у него из-под ног, как будто ему отрезают ногу или руку, как будто он смотрит на нож, опускающийся для последнего удара надреза лоботомии.
(Или как смотреть на то, как умирает любимый человек, и знать, что ты приложил руку к этой смерти… Зах, ты себя любишь?)
Из кранов все извергались потоки, забитая раковина переполнилась жидкостями-близнецами. Крохотная черная точка возникла в центре каждой из лезий на лице. У него на глазах точки набухли и лопнули. Боль молнией понеслась по сети лицевых нервов. В крохотных ранках показались, набухли блестящие бусины жирной белизны.
Внезапно Зах испытал вспышку ослепительной ярости. Что, по их мнению, это за белая дрянь? Черви? Гной? Снова сперма? Да и что это за дешевая моралите?
— НА ХУЙ! — заорал он и, схватив за края зеркало, сорвал его с разболтавшихся креплений и швырнул в ванну.
Зеркало разбилось со звоном, способным перебудить все кладбище Святого Людовика. Потоки из кранов иссякли до капели, потом остановились совсем.
Сделав глубокий вдох, Зах закрыл лицо руками, потер ладонями щеки. Кожа его была гладкой и плотной, кости — не острее обычного. Он поглядел вниз на свое тело. Никаких огромных расцветающих синяков, никаких раково-пурпурных лезии. Его живот и бедра — две впадины, но худого, а не изнуренного человека. Даже брызги гнилой крови исчезли. Ничего не казалось сверхъестественным, только мошонка пыталась заползти в полость тела.
Плечи его опали, колени подкосились. Чтобы удержаться на ногах, Зах оперся рукой о край раковины. И в этот момент заметил движение в ванне — что-то, кроме его собственного лица, отражалось в осколках разбитого зеркала. А отражалось в нем словно покачивание тела. Будто что-то взад-вперед раскачивалось над блестящими осколками. Вперед-назад, вперед-назад…
Он глядел на осколки, не в силах отвести взгляд и все еще страшась, что его глаза и разум вот-вот составят из обломков гештальт всех бесконечно малых отражений. Ему не хотелось знать, что тут висит, что тут качается в зеркале. Но если он отведет взгляд, это неизвестное сумеет выбраться…
За спиной у него взвыли дверные петли. Зах круто обернулся. Мускулы у него напряглись — он готов был сражаться со всем, что бы ни пришло за ним.
Он увидел Тревора в обрамлении дверного проема, встрепанного и заспанного. С лицом наполовину недоуменным, наполовину напуганным.
— Что ты делаешь?
— Как… — Зах с трудом сглотнул. Рот и горло у него пересохли и говорить было трудно. — Как ты вошел?
— Повернул ручку и толкнул. Почему ты тут заперся?
Потеряв дар речи, Зах указал на умывальник. Проследив, куда указывает палец Заха, Тревор покачал головой.
— Что?
Зах глядел на умывальник. Умывальник был пуст, не испачкан ничем, кроме пыли и времени. Квадрат штукатурки над ним, где висело зеркало, был светлее остальной стены. Тревор тоже
это заметил.
— Что ты…
Увидев разбитое зеркало в ванне, он нахмурился. Потом его взгляд упал на погнутый карниз для занавески душа, и он снова быстро глянул на Заха, прочь от тончайших теней, медленно извивающихся на стене. Сомкнув длинные пальцы на запястье Заха, он с силой потянул:
— Пошли отсюда.
Они вывалились в коридор, и Тревор рывком захлопнул за ними дверь ванной. Тяжело дыша, он с мгновение стоял с закрытыми глазами, потом толкнул Заха по коридору в сторону кухни, даже схватил его за руку и потащил за собой, когда тот пошел недостаточно быстро.
— Эй… что… не надо…
— Заткнись.
Тревор пошарил в поисках выключателя, толкнул Заха к столу, а потом сам рухнул на стул и закрыл лицо руками. Зах увидел, что плечи Тревора дрожат. Он потянулся было, чтобы помассировать сведенные мускулы, но Тревор только еще больше напрягся, — а потом, подняв руку, отбросил шлепком пальцы Заха.
— Не трогай меня!
Заху показалось, как будто его окатили ледяной водой. Он попятился от стола к кухонной двери.
— Хорошо! Ладно! Ты не хочсшь, чтобы я тут был, твои призраки не хотят, чтобы я тут был! Может, мне стоит просто к чертям отсюда убраться!
Он оглядел кухню, пытаясь отыскать сумку с лаптопом и ОКI. Сумка стояла, прислоненная к холодильнику, и чтобы добраться до нее, пришлось бы пройти мимо стола. Очки его тоже все еще лежали в спальне. Вот тебе и благородный выход.
