Энн Райс - Гимн крови
— У нее был восхитительный голос, — сказал Квинн. — Если бы я только мог убить ее, но не ее голос.
— Квинн! — сказала Мона.
— Ну, в общем-то, ты так и сделал, Братишка, — заметил я.
Он тихонько рассмеялся.
— Я думаю, ты прав, Возлюбленный босс.
Он улыбнулся Моне и ее невинному шоку.
— Однажды ночью я расскажу тебе о ней все. Когда я был маленьким, я думал, она сделана из пластика и клея. Она все время визжала. Хватит о ней.
Мона покачала головой. Она слишком его любила, чтобы настаивать.
Кроме того, были еще проблемы, которые ее тревожили.
— Но, Лестат, что ты думаешь обо всем этом? — спросила она меня.
— Я уже говорил тебе, сумасшедшая маленькая негодяйка, я не собираюсь вспоминать. Для меня тема закрыта. Кроме того, назови мне хоть одну причину, почему я должен с тобой разговаривать? Почему мы вообще в одной комнате?
— Лестат, — сказал Квинн, — пожалуйста, дай Моне еще шанс.
Я разозлился. Не на Мону, но я не хотел снова попадаться на эту удочку. Я просто разозлился. Они были такими прекрасными детьми, эти двое, и…
— Ну хорошо, — сказал я, взвешивая каждое слово. — Пусть то, что я скажу, будет для вас законом. Если я остаюсь с вами, то я глава собрания. И я не намерен что-либо вам доказывать. И я не собираюсь постоянно отстаивать свой авторитет!
— Я понимаю, — сказала Мона. — Я действительно, действительно, понимаю.
Казалось, она говорила от чистого сердца.
— Что ж, — сказал я, — Я предпочитаю забыть о том, что случилось. Но и вам следует забыть.
— Да, Возлюбленный босс, — горячо сказала Мона.
Повисла пауза.
Я не собирался так легко сдаваться.
Квинн не смотрел на нее. Он очень внимательно смотрел на меня.
— Ты знаешь, как сильно я тебя люблю, — сказал он.
— Я тоже тебя люблю, Братишка, — сказал я. — Мне жаль, что из-за наших разногласий с Моной мы отдалились друг от друга.
Он повернулся к Моне.
— Скажи то, что должна сказать, — сказал он.
Мона опустила голову. Ее руки лежали на коленях, одна на другой, и внезапно она показалась мне такой несчастной и трогательной, ослепительной по контрасту с черным цветом платья, а ее волосы были такими роскошными, что… Подумаешь, и что?
— Я осыпала тебя оскорблениями, — признала она, ее голос зазвучал мягче и глубже, чем до этого. — Я была настолько, настолько не права, — она взглянула на меня. Никогда еще я не видел ее зеленые глаза такими умиротворенными. — Я не должна была говорить о других твоих птенцах так, как я говорила, с намеренной жестокостью упоминать о когда-то настигших тебя несчастьях. Ни с кем нельзя обращаться с такой черствостью, тем более с тобой. Это было с любой точки зрения грубо. И мне это совсем не свойственно. Пожалуйста, поверь мне. Это и в самом деле было отвратительно.
Я пожал плечами, но, по правде, я был впечатлен. Да здравствует английский язык.
— Но зачем ты это устроила? — спросил я, изображая холодность.
Она задумалась на какое-то время, в течение которого Квинн изучал ее с глубоким сочувствием. Потом она сказала:
— Ты влюблен в Ровен. Я это видела. И это испугало меня. Действительно, действительно испугало.
Тишина.
Неожиданная боль. Мое сердце не вспоминало Ровен. Я чувствовал только пустоту. И осознавал, что она далеко, далеко от меня. Может быть навсегда. "Доколе не порвалась серебряная цепочка, и не разорвалась золотая повязка[9]".
— Испугало? Но почему?
— Я хотела, чтобы ты любил меня, — сказала Мона. — Я хотела, чтобы ты оставался заинтересованным во мне. Я хотела, чтобы ты был на моей стороне. Я… Я не хотела, чтобы она отняла тебя у нас.
Она запнулась.
— Я ревновала. Я была, как заключенный, вырвавшийся из одиночной камеры после двух лет изоляции и вдруг обнаруживший вокруг себя сокровища. Я боялась, что потеряю все.
И снова я был тайно потрясен.
— Ты ничем не рисковала, — отозвался я. — Абсолютно ничем.
— Но ты, конечно же, понимаешь, — сказал Квинн, — что значит для Моны быть усыпанной нашими дарами и оказаться не в состоянии справиться с собственными переживаниями. Вот в каком мы оказались положении в том самом саду за Первой улицей, в том самом месте, где были закопаны тела Талтосов.
— Да, — сказала Мона. — Мы говорили о вещах, которые меня мучили годами и я, я…
— Мона, ты должна мне доверять, — сказал я. — Ты должна доверять моим принципам. В этом наш парадокс. На нас перестают действовать естественные законы, когда мы получаем кровь. Но мы принципиальные существа. Я не переставал любить тебя ни на секунду. Что бы я ни чувствовал к Ровен, это никак не отразилось на моих чувствах к тебе. И как бы могло быть иначе? Я дважды предупредил тебя, чтобы ты была терпимее к своей семье, потому что считал, что так будет лучше для тебя же. Потом, в третий раз, хорошо, я зашел слишком далеко, высмеяв тебя. Но я лишь пытался как-то сдержать твои оскорбления, твои оскорбления по отношению к тем, кого ты любишь. Но ты не желала меня слушать.
— Теперь я буду слушать, обещаю, — сказала она. И снова уверяющий тон, совсем не похожий на тот, который я слышал прошлой ночью, да и этой немногим раньше.
— Квинн часами инструктировал меня. Он предупреждал меня, насчет моей манеры себя вести с Ровен, Михаэлем и Долли Джин. Он говорил, что я не могу, походя, называть их "человеческие существа", и при этом смотреть им в глаза. Дурной тон для вампира.
— Ну конечно же, — сказал я скорбно. (Ты, должно быть, шутишь?)
— Он объяснил, что мы обязаны с терпением относиться к их манере себя вести, и теперь я это вижу, я понимаю, почему Ровен так долго говорила. И я не должна была ее перебивать. Я это осознаю. И я больше не буду влезать с нелепыми замечаниями. Я должна обрести… обрести зрелость в Крови.
Она замолчала, но потом добавила:
— Я должна найти точку, где невозмутимость соприкасается с учтивостью. Да, именно так. Но пока мне до этого далеко.
— Правда, — сказал я. Я изучал ее в мельчайших подробностях. Я не был абсолютно убежден этой безупречной демонстрацией раскаяния. И как прелестно тугие черные манжеты обтягивали ее маленькие запястья. И, конечно же, ее туфли с головокружительными каблуками и похожими на змейки ремешками.
Но мне нравились ее слова.
— Где невозмутимость соприкасается с учтивостью.
Мне они очень понравились, и я знал, что это ее слова. Все, что она сказала, шло от нее, неважно, чему ее научил Квинн. Я мог утверждать это по реакции Квинна.
— И по поводу платья с блестками, — сказала она, сбив меня с этого направления мысли. — Теперь я понимаю.
