Рэй Брэдбери - Смерть — дело одинокое
Он сиял. Он был в восторге! Мои оскорбления звучали для него как комплименты. Он привлек внимание! Его эго подняло голову. Сам того не подозревая, я устроил западню и прицепил приманку.
«Что дальше? — думал я. — Господи, Господи, что дальше-то говорить? Как вытянуть из него признание? Как с ним расквитаться?»
А он уже снова шагал впереди, весь раздувшийся от моих оскорблений, гордый обвинениями в том, что сеял смерть и горе, — этими медалями, которые я прикрепил на его грязный галстук.
* * *Мы шли. И шли. И шли.
«Господи, — думал я, — сколько же еще мы будем блуждать? Сколько же еще мы будем рассуждать? Сколько же еще все это будет длиться?»
«Как в фильме, — думал я, — в невозможном, невероятном фильме, который все тянется и тянется, где одни объясняют, а другие возражают, а первые снова объясняют».
Это не может продолжаться.
Но продолжается.
Он не уверен в том, что знаю я, и я тоже в этом не уверен, и оба мы стараемся догадаться, не вооружен ли другой.
— И оба мы трусы! — сказал Чужак. — И оба боимся испытать один другого.
Морж шел дальше. Устрицы следовали за ним[159].
* * *Мы шли.
И это уже не была сцена из плохого или хорошего фильма, где герои слишком много разговаривают, нет, это была поздняя ночь, и луна то пряталась, то появлялась вновь, туман сгустился, а я продолжал диалог с идиотом психиатром, который вел дружбу с духом отца Гамлета.
«Чужак, — думал я. — Ну и фамилия! Уклонишься от одного, отпрянешь от другого — вот и становишься чужаком.
Интересно, как это с ним случилось? Окончил колледж, весь мир у его ног, начал частную практику, и вдруг в один прекрасный год — землетрясение, помнит ли он его? В тот год у него отказали ноги и мозги, и начался долгий спуск с горы, но не на тобогане, а прямо на худой заднице, и не было рядом женщины, чтобы подхватить его по дороге в пропасть, смягчить сотрясение, облегчить кошмар, унять его, плачущего по ночам и одержимого ненавистью на рассвете. И вот как-то утром он встал с постели и обнаружил себя… где?
В Венеции, штат Калифорния, и последняя гондола давным-давно уплыла, и фонари гаснут, а в каналах нефть и старые львиные клетки, и за их решетками ревут только волны прилива…»
— У меня есть один списочек, — начал я.
— Что?
— Оперетта «Микадо»[160]. — сказал я. — Одна песенка из нее прямо про вас. «Свою возвышенную цель достигнете со временем. Накажете виновников заслуженным ими бременем». Одинокие. Все, без исключения. Вы внесли их в список, чтобы, как поется в песенке, никого не пропустить. Чем они провинились? Сдались без боя. Или даже не попытались чего-то достичь. Посредственности, или неудачники, или растерявшиеся. А наказать их за это взялись вы. О Боже!
Теперь уже он раздулся как павлин.
— Допустим, — сказал он, продолжая идти вперед. — Ну и что?
Я приготовился, прицелился и выстрелил.
— Подозреваю, — сказал я, — что где-то здесь поблизости находится отрезанная голова Скотта Джоплина.
Он не смог удержаться, и против воли его правая рука дернулась к грязному карману пиджака. Он сделал вид, будто хочет просто поправить карман, но, обнаружив, что с гордостью смотрит на правую руку, отвел взгляд и продолжал шагать.
Первый выстрел. Первое попадание. Я ликовал. «Хотел бы я, — мелькнуло у меня в мозгу, — чтобы вы — детектив лейтенант Крамли — были сейчас здесь».
Я выпустил второй заряд.
— Продажа канареек, — тоненьким голосом пропищал я, таким же тоненьким, как выцветшие карандашные буквы на карточке, висевшей на окне старой леди. — Хирохито восходит на престол. Аддис-Абеба. Муссолини!
Левая рука Чужака с тайным удовлетворением потянулась к левому карману.
«Господи, — подумал я, — значит, он таскает эти старые бумажные подстилки из клеток с собой?»
Здорово!
Он вышагивал впереди. Я следом.
Мишень номер три. Целимся в третий раз. Стреляем.
— Львиная клетка. Старик из кассы!
Подбородок А. Л. Чужака склонился к нагрудному карману.
Ага, вот где, черт побери, хранятся конфетти от трамвайных билетов, конфетти, которые так никому и не пригодились!
Чужак плыл сквозь туман, ничуть не встревоженный тем, что я уже наловил полный сачок его преступлений. Он резвился, словно счастливое дитя на полях Антихриста. Его маленькие башмаки щелкали по планкам. Он сиял.
«Ну а что дальше? — забеспокоился я. — Ах да!»
Я представил себе, как Джимми хвастался в доме новой челюстью, рот у него был до ушей. И другого Джимми, лежащего вниз лицом под водой в ванне.
— Искусственные челюсти! — воскликнул я. — Верхние! Нижние!
Слава тебе Господи, Чужак на этот раз не хлопал себя по карманам. А то я от ужаса разразился бы истерическим хохотом, узнав, что он таскает с собой мертвую улыбку. Он оглянулся через плечо, и я понял, что челюсти остались у него дома (в стакане с водой?).
Мишень номер пять. Приготовились. Пли!
— Танцующие чихуахуа, попугаи-щеголи!
Чужак отбил на досках пирса чечетку, стрельнув глазами на левое плечо. Я заметил на нем следы от птичьих лап и остатки помета! Один из попугаев Пьетро жил у него в доме. Мишень номер шесть.
— Марокканская крепость на берегу Аравийского моря.
Тонкий, как у ящерицы, язык Чужака скользнул по пересохшим губам.
Значит, бутылка шампанского Констанции запрятана на полках между одурманенным де Куинси и угрюмым Харди.
Поднялся ветер.
Я содрогнулся. Мне вдруг почудилось, что за нами, за мной и Чужаком, летят, шурша по темному пирсу, десятки шоколадных оберток, голодные маленькие призраки моего застарелого порока.
И наконец я собрался с духом и произнес то, чего никак не мог выговорить, но все-таки заставил себя. Мучительно горькие слова надломили мой язык и раздавили что-то в груди.
— Многоквартирный дом. Полночь. Набитый холодильник. «Тоска»…
Казалось, черный диск пронесся над городом, первая часть «Тоски» зазвучала, закрутилась и проскользнула под дверь А. Л. Чужака. Список оказался длинным. Я уже был на грани паники, ужаса истерики от отвращения к самому себе, от собственного горя, от восторга перед собственной проницательностью. Того и гляди, я мог пуститься в пляс, затеять драку, разразиться воплями.
Но Чужак опередил меня. С мечтательным взором, вслушиваясь в тихие арии Пуччини, звучащие у него в голове, он заявил:
— Теперь толстуха обрела покой. Она в нем нуждалась. Я дал ей покой.
* * *Что произошло после этого, я помню смутно. Кто-то закричал. Я. Еще кто-то закричал. Он. Я занес руку, потрясая тростью. «Убью! — подумал я. — Размозжу голову!» Чужак едва успел отскочить, когда трость просвистела по воздуху. Она ударила не его, а пирс и вылетела у меня из рук. Гремя, она покатилась по доскам, и Чужак поддал ее ногой, так что трость упала в песок.
