Сергей Дубянский - История болезни (сборник)
…В дом никто не входил, иначе б я слышала; вокруг одни немощные старики, и те, скорее всего, спят. Что тут страшного?.. Ступая на цыпочках, Оля вышла из кухни, оставив включенным свет, и осторожно поднялась по лестнице. На втором этаже прислушалась и пошла дальше, останавливаясь у каждой двери – ни храпа, ни вздоха. Но старики ж не могут дышать так ровно и бесшумно!..
И впервые страх все же стал брать верх над сознанием. В голове, путаясь и обгоняя друг друга, понеслись сцены из триллеров. Кровь льющаяся со стен, душащие людей призраки, летающие топоры, и кресты, низвергающиеся с куполов – от этих видений даже сердце забилось реже, и каждый его удар гулко отзывался во всем теле. Наверное, он был единственным звуком в доме. Остановилась Оля в конце коридора; закрыв глаза, чтоб не видеть того, что должно обрушиться на нее, слегка толкнула дверь. Сердце окончательно замерло, дыхание будто остановилось… но ничего не произошло, только сквозь дрогнувшие ресницы пробился тусклый свет.
– Входи, – услышала она спокойный голос и с опаской открыла глаза.
Полина сидела у стола, на котором горело три свечи. Внутри образовавшегося треугольника стояла черная фигура. Оля не могла разглядеть ее подробно, но догадывалась, что это и есть «негроидная» Дева Мария. Оглядела комнату, ища какие-либо изменения, но, кроме огромных теней, медленно колыхавшихся, создавая впечатление чего-то потустороннего, не обнаружила ничего; если, конечно, не считать еще того, что кровать Марии была пуста. Оля сделала шаг вперед.
– Закрой дверь и садись, – приказала Полина.
Не отрывая взгляд от трепещущего огня, Оля нащупала ручку, потянула на себя до упора и лишь потом спросила то, что больше всего волновало ее в данный момент:
– А где все?..
– Их нет, – ответила Полина предельно просто, – садись.
Оля послушно опустилась на стул. О чем еще спрашивать, она не знала, потому что сама мысль о мгновенно исчезнувших людях не укладывалась в голове. Тем не менее, она была очень похожа на правду. Несколько минут они молча смотрели друг на друга, потом Полина улыбнулась. Возникшая тень изменила ее лицо, сделав похожим на скорбную маску.
– Ты хотела понять? – спросила она, – я расскажу тебе. Мне надо кому-нибудь рассказать это, потому что я тоже не вечна, а здесь так редко появляются люди, желающие что-либо понять… так вот, – словно спрашивая разрешения, она мельком взглянула в угол, где висела икона (о ней Анна Ивановна почему-то забыла упомянуть), – я открыла коридор, ведущий в «черную дыру». Ты знаешь, что это такое?
– Нет.
– И я не знаю.
Олино лицо приняло настолько растерянно удивленное выражение, что Полина усмехнулась.
– Тогда давай начнем сначала. Спешить нам некуда; до утра еще далеко… Говорят, Святые получают свой статус, совершая добрые и бескорыстные поступки; еще говорят, что колдуны вступают в союз с дьяволом, продавая душу и за это получают от него некую силу. Все это вранье – нельзя приобщиться к сверхъестественному осознанно, путем собственных усилий. Нас выбирают еще до рождения по каким-то неизвестным человеку принципам, и это совершенно не зависит от родителей, от степени веры и образа жизни. Наверное, все и можно объяснить, но, видно, нам не положено знать больше того, что мы знаем.
Так вот, меня выбрали. В первый раз я поняла… хотя тогда я еще ничего не могла понять – родители поняли это, когда мне было два года. Я вдохнула в трахею сливовую косточку, которая тут же вызвала отек. А жили мы в селе, на Украине. Там и сейчас-то до города не доберешься, а это происходило еще до войны. Меня везли на подводе около шести часов. Когда в больнице косточку вынули, врач только развел руками и сказал, что у медицины нет объяснений, как я смогла выжить. Мать возблагодарила Бога, хотя до этого никогда не ходила в церковь. В те времена и церквей-то не осталось – вместо них склады, да клубы, но она нашла икону и каждый день молилась. Меня она заставляла делать то же самое, и молитва не вызывала во мне отторжения, поэтому я все-таки склонна думать, что это у меня от Бога… хотя какая разница, если нам все равно не дано ничего изменить? Главное, что после того случая я стала ощущать мир совсем по-другому. Я могла разговаривать с животными, причем, не по-детски лаять и мяукать, а просто смотреть им в глаза, и они делали то, что я захочу. Потом это распространилось и на людей. Скоро я уже мыслила взрослыми категориями и перестала общаться с детьми, предпочитая другие игры. Например, я могла остановить лошадь, а потом смеяться над тем, как возница пытается заставить ее двигаться дальше; я могла на ровном месте «уронить» человека и с любопытством наблюдать, как он растерянно поднимается и озирается по сторонам, ища невидимую веревку. Такие у меня были детские игры, потому что мне нравилось ощущение своей силы.
Но потом детство закончилось. В то утро я почему-то проснулась раньше всех, а все вставали в пять – у нас было хорошее крепкое хозяйство. От раскулачивания нас спасало только то, что отец являлся героем Гражданской войны, вступившим в партию еще при подавлении Кронштадского мятежа. Так вот, полусонная, я почему-то подошла к окну и увидела страшную картину – сколько хватало глаз, чернели кресты. На месте каждого дома – крест, все сады в крестах, весь луг до самой реки… Я испугалась; разбудила мать… а происходило это 22 июня 1941 года.
Мне в сорок первом исполнилось пятнадцать, и когда немцы заняли село, меня угнали в Германию. Но, сама понимаешь, что мне не составило труда сбежать от хозяев, к которым меня определили батрачить. Поймали меня на вокзале, когда я пыталась уехать из города. Так я оказалась в лагере, но и оттуда бежала. Попала во Францию, потому что перемещаться на запад оказалось проще, чем на восток. В семнадцать я примкнула к мак и . Если не знаешь – это французские партизаны. Наш отряд ни разу не попадал в серьезные стычки, но сколько поездов мы пустили под откос и сколько фашистов уничтожили!..
Встав, Полина достала из шкафа крохотный сверток; бережно положила его перед Олей и развернула.
– Это французский орден. Мне вручили его уже потом. А тогда я запросто могла б остаться во Франции и жить, уж точно не так, как сейчас. Но я почему-то знала, что должна вернуться. И вернулась… Родина тоже наградила меня, только десятью годами лагерей. Бежать оттуда было некуда – кругом леса, в которых не всякий мужчина выдержит долго, и я вышла официально, со всеми документами, словно заново родившись. Для этого оказалось достаточно, чтоб в меня влюбился «хозяин» лагеря. Потом я выходила замуж, разводилась, правда, детей не смогла родить, и все эти годы постоянно думала, зачем мне даны такие возможности? Неужели только, чтоб выжить в этой мясорубке? А для чего выживать, если моя жизнь не отличается от всех остальных; если она так же примитивна и фактически бессмысленна? Так не может быть – Бог то или дьявол, но для чего-то мне дал этот дар.
