Даниэль Клугер - Повелители сумерек: Антология
Месяца примерно полтора прошло со дня смерти Петра Кузыки. Мы справили по нем поминки на девять дней и на сорок. Василий оказался совестливым сыном. Он чтил память отца. Или, как будто заранее зная, ждал и опасался чего-то… Сейчас можно многое напридумывать, все будет соответствовать правде. Хотя кто будет читать записки коммерсанта, которого в свое время «окучили» бандиты и теперь он сам вынужден окучивать картошку на скудной почве Нечерноземья средней полосы России? Меня больше нет в сети Интернет, я ношу ватник и кирзовые сапоги, а кожаное пальто надеваю только зимой. Тогда ватник не продувает холодным злым ветром. Я пал очень низко. Мой скорбный пример может служить наукой другим желающим вкусить сомнительную сладость предпринимательского хлеба. А то, что я здесь наблюдаю и участником чего невольно стал сам, является в определенном смысле расплатой за непростительную беспечность, проявленную мной в лучшие дни.
Казалось бы, что может нарушить пасторальную скуку маленького села? Ни пожара, ни прочих бед. Главный скандалист – Петр Кузыка умер и не ругался больше ни с кем. Только жаворонки пели над могилой мерзкого старика. Но жарким летом високосного года смерти суждено было собрать обильную жатву. Нежданно-негаданно умер Иван Хомутов, здоровый мужик тридцати восьми лет. Тихо усоп. Жена его повторяла, что спать легли они вместе, а проснулась она одна. Иван был уже холодный. Должно быть, всю ночь на подушке рядом с ее головой лежала голова мертвого мужа, и бедная женщина, не подозревая, привычно обнимала рукою его коченеющую грудь.
Мы и поминок справить не успели, как почил старик Михайлов. Буквально угас, истаял, как свеча, всего недели за две. Кладбище под стенами оскверненной церкви запестрело свежими могилами. Следом скончалась тетка Наталья. Прямо на огороде. Ткнулась лицом в грядку, райцентровский врач сказал – острая сердечная недостаточность. Скорбь накрыла деревню своей серой пеленой. В большом городе люди мрут куда чаще, но здесь напасть ощущается острее, все на виду. И одна смерть – событие, а тут сразу четыре! Горести обошли меня стороной. Я не жил десятилетиями рядом с этими людьми и не был, как многие из них, никому родней, пусть даже дальней. Однако я заметил то, чему никто не придал значения: умирали соседи Кузыки, чьи дома стояли на краю деревни, у леса, будто коса смерти опустошающим взмахом – против часовой стрелки – выкосила жильцов трех ближайших участков. Пора было всерьез задуматься над причиной, как вдруг пастух Гена огорошил нас вестью, что видел Петра Кузыку.
Заночевав со стадом на дальнем выгоне, Гена перед рассветом откочевал к деревне. Овцы шли тихо, и он обогнал их. На опушке Гена заметил странную фигуру, бредущую от дома Кузыки в сторону церкви. У пастуха был острый глаз, и он отчетливо разглядел старого Кузыку, удаляющегося на кладбище. Гене никто не верил. Решили, что спьяну померещилось. Я самым внимательным образом выслушал его сбивчивый рассказ и спросил, крещеный ли он. Пастух закивал и показал серебряный крестик на грязном капроновом шнурке. По его словам, водки он не видел уже неделю. Я купил у него парной баранины и спровадил суеверного пастуха к совхозному стаду. А потом я пошел к Хомутовой.
Она старалась не показывать, что ей неприятны мои странные расспросы. Тем более что она и не знала ничего. Нет, Иван на сердце не жаловался. Недомогание? Да, появилась слабость дня за три до кончины… О Петре Кузыке не вспоминал? Нет!
От нее я направился к братьям Михайловым, недавно схоронившим отца. Там на меня поглядели неприветливо, поговорили коротко и сурово. Женатые братаны обитали в домах по соседству, так что беседа состоялась в большом семейном кругу. Суть ее можно свести к простому резюме: «А кому какое дело?» Рассказу глупого пастуха мне настоятельно порекомендовали не доверять. Спорить я не стал – Игнат и Валера были ребята крепкие. К родне Натальи Филатовой я заглядывать не стал.
Результат моих визитов последовал быстро и оказался совершенно не таким, как я предполагал. Я копался в огороде, пропалывал огурцы, когда со стороны леса быстрым шагом подошла к моему забору Валентина, супруга Василия Кузыки.
– Ты чего народ мутишь? – вместо приветствия спросила она.
Я счел нужным промолчать.
– Ходишь, вынюхиваешь, – запальчиво продолжила Валентина. – Городская дурь из тебя не вышла, вот что. Будоражишь людей почем зря. Все тебе неймется. Из города выгнали, мало тебе? Нос суешь… Генки наслушался, и теперь баламутите на пару. Хватит. О себе подумай лучше.
– А что о себе? – спросил я.
– А ничего. Не простудись смотри. А то зачахнешь да помрешь! – Валентина рассмеялась, оскалившись, и вдруг, резво отпрянув от забора, пошагала назад нервной, припрыгивающей походкой.
Разумеется, после такой беседы ни о какой прополке и речи быть не могло. Я занялся плотницкими работами. Забил гвоздями окна и вставил вторые рамы. Укрепил входную и внутреннюю двери. Смазал на них задвижки, а для внутренней вытесал крепкий засов. Успел до темноты. Ночь я встретил за чтением Ветхого Завета. Нет более душеспасительного занятия для одинокого мужчины в сельской глуши, где двигатель внутреннего сгорания и телевизор плотно соседствуют с древними суевериями, о которых не рекомендуется говорить вслух, потому что иногда они воплощаются. Под рукой был топор. Я с трудом разбирал мелкий шрифт карманной Библии, когда почувствовал, что на меня смотрят. Я поднял голову. В окне, еле видимое, белело страшное лицо мертвого Петра Кузыки, на него падал отсвет настольной лампы. Он поднял руку. Костяшками пальцев настойчиво побарабанил по стеклу. Требовал, чтобы его впустили. Я покачал головой. Наши взгляды встретились.
Однажды мне довелось видеть глаза трупа, это был мой компаньон, его застрелили. Но глаза Кузыки вовсе не были мертвыми. Они были застывшими, не влажными, но сухими глазами трупа, блестевшими, словно хорошо отполированный камень, и глядели сквозь меня, однако в них не было пустоты. Они выражали мысль! Существо, стоявшее по ту сторону окна, думало, чувствовало, хотя и не жило. Оно даже двигалось и, вероятно, было способно на осмысленные действия. И оно хотело общаться со мной.
– Я тебя не впущу. Уходи! – приказал я.
Старик как-то странно помотал головой. Изо рта его вырвалось невнятное мычание.
Я вдруг подумал, что мертвецу ничего не стоит сильным ударом проломить хрупкие двойные стекла и вторгнуться в мой дом, но именно этого он почему-то не мог. Ему требовалось мое разрешение. Осознание этого нахлынуло на меня освежающей волной, я глянул вниз и увидел, что вместо топора моя рука лежит на Библии, подаренной на вокзале свидетелем Иеговы. «Нет уж, – решил я, – что-что, а приглашать к себе в дом упыря я не буду!»
