Дэн Симмонс - Песнь Кали
Я приехал в Нью-Йорк на вечеринку в Даблдей, соблазнившись исключительно возможностью выпить на халяву. Стоя на балконе, я раздумывал, не взять ли четвертую дозу виски, как вдруг услышал разговор книготорговца с двумя коллегами. Я подошел к нему, взял под руку и отвел в угол балкона. Он только что вернулся с ярмарки в Дели. Он обо мне ничего не знал, и я представился поэтом, интересующимся современной индийской литературой.
– Боюсь, что не смогу подробно рассказать об этой книге,– сказал он.– Я упомянул о ней, потому что это вряд ли будет здесь хорошо продаваться. Просто длинная поэма, вот и все. Как мне кажется, ею увлеклись индийские интеллектуалы. Нас это, конечно, не заинтересует. Поэзия у нас никогда хорошо не расходилась, особенно если…
– Как она называется? – перебил я.
– Как ни странно, название я запомнил,– ответил он.– «Калисамбвха»… или «Калисавба»… что-то в этом роде. А запомнил я это название, потому что работал как-то с девушкой по имени Келли Саммерс и заметил, что…
– Кто автор?
– Автор? К сожалению, не припоминаю. Я и книгу-то запомнил лишь потому, что у издателя была большая экспозиция, но никаких наглядных материалов. Понимаете? Просто огромная куча книг. А эта голубая обложка потом мне попадалась во всех книжных лавках гостиниц в Дели. Вы не бывали в Индии?
– Дас?
– Что?
– Имя автора не Дас?
– Нет, не Дас. Во всяком случае, мне кажется, что не Дас. По-моему, что-то типично индийское и труднопроизносимое.
– Может быть, его звали Санджай?
– К сожалению, не могу сказать,– ответил торговец, начиная раздражаться.– Послушайте, разве это имеет какое-нибудь значение?
– Нет,– покачал головой я,– это не имеет никакого значения.
Оставив его, я облокотился на ограждение балкона. Когда через два часа над зазубренным городским пейзажем взошла луна, я все еще стоял на том же месте.
Фотографию я получил в середине июля.
Еще не разглядев штамп, я уже знал, что письмо из Индии. От тонкого конверта исходил запах страны. Штамп был калькуттским. Я встал под большой березой в конце подъездной дорожки и открыл конверт.
Сначала я увидел подпись на обороте фотографии: «Дас жив» – и больше ничего. Фотография была черно-белой, зернистой; из-за неправильно установленной вспышки люди на переднем плане почти не пропечатались, в то время как те, что находились сзади, представляли собой лишь затемненные силуэты. Даса, однако, можно было узнать сразу. Лицо его покрывали струпья, нос был изуродован, но проказа не так бросалась в глаза, как при личной встрече. На нем была белая рубашка, а рука простиралась в профессорском жесте.
Восемь мужчин на фотографии восседали на подушках вокруг низенького столика. Вспышка высветила за спиной Даса облупившуюся краску на стене и несколько грязных чашек на столике. Лица двоих мужчин были хорошо освещены, но я их не узнал. Мой взгляд перешел на фигуру человека, сидевшего справа от Даса. Лицо получилось слишком темным, чтобы различить черты, но благодаря выгодному ракурсу я узнал хищный клювообразный нос и торчащие темным нимбом волосы.
В конверте не было ничего, кроме фотографии.
«Дас жив». Каких выводов ждут от меня в связи с этим? Что М. Дас еще раз воскрешен своей мерзкой богиней? Я вновь бросил взгляд на фотографию и стоял теперь, постукивая ее ребром по пальцам. Невозможно определить, когда был сделан снимок. Была ли фигура в тени Кришной? Агрессивность позы подавшегося вперед человека наводила меня на мысль, что это именно он. «Дас жив».
Я свернул с дорожки и углубился в рощу. Низкая поросль цепляла меня за лодыжки. Во мне была какая-то опрокинутая, вращающаяся пустота, грозившая перерасти в черную бездну. Я знал, что стоит только открыться бездонному мраку, как мне уже не выйти из него.
В четверти мили от дома, возле ручейка, переходящего в заболоченное пространство, я опустился на колени и разорвал фотографию на мелкие кусочки. Потом я откатил большой камень и бросил обрывки на открывшийся клочок земли с выцветшей спутанной травой, после чего вернул камень на место.
Возвращаясь домой, я старался удержать перед мысленным взором образ влажных белых существ, отчаянно пытавшихся зарыться в землю, чтобы избежать света.
Той ночью, когда я собирал вещи, в комнату вошла Амрита.
– Нам надо поговорить,– сказала она.
– Когда вернусь,– ответил я.
– Куда ты собираешься, Бобби?
– В Нью-Йорк. На пару дней.
Я уложил еще одну рубашку, прикрыв ею «люгер» и шестьдесят четыре патрона.
– Нам очень нужно поговорить. Это важно.
Амрита коснулась моей руки.
Я отстранился и застегнул молнию на сумке.
– Когда вернусь,– повторил я.
Машину я оставил дома, а до Бостона доехал поездом.. Здесь я добрался на такси до аэропорта «Логан Интернешнл» и в десять вечера сел на рейс «ТВА» на Франкфурт с последующей пересадкой на Калькутту.
17
…ныне зверь, дождавшийся часа,
Ползет в Вифлеем к своему рождеству.
Уильям Батлер ЙейтсСолнце уже поднялось, когда мы подлетали к побережью Англии, но, хоть на мои ноги и падали солнечные лучи, я ощущал себя в плену у ночи, которая никогда не закончится. Меня сильно трясло, и я остро осознавал, что заключен в хрупкую герметичную трубу, болтающуюся в тысячах футов над морем.. Еще хуже было то, что растущее внутреннее давление, которое я поначалу счел за проявление клаустрофобии, оказалось чем-то иным. Во мне набирало силу странное тошнотворное вращение, словно внутри зашевелилось некое могучее существо.
Я сидел, вцепившись в ручки кресла, глядя на экран, где беззвучно раскрывали рты персонажи какого-то фильма, а внизу тем временем проплывала Европа. Я подумал о последних мгновениях жизни Тагора. Принесли еду, и я покорно и быстро расправился с ней. Позже я попытался провалиться в сон. Однако ощущение пустоты и головокружения становилось все сильнее, а в ушах слышалось постоянное зудение, словно от крыльев множества насекомых. Несколько раз я уже начинал было дремать, но тут же просыпался от звуков далекого издевательского смеха. В конце концов я отчаялся заснуть.
Я заставил себя выйти вместе с другими пассажирами во время заправки в Тегеране. Пилот объявил, что температура снаружи составляет 33 градуса, и, лишь окунувшись в ужасную жару и влажность, я сообразил, что речь шла о температуре по Цельсию.
Было уже поздно, ближе к полуночи, но в раскаленном воздухе пахло ожидающим своего часа насилием. Повсюду в гулком, ярко освещенном зале аэропорта висели портреты шаха, а вокруг крутились охранники и солдаты, без видимых причин державшие оружие на изготовку. Закутанные в черное мусульманские женщины проплывали как призраки сквозь зеленую, флюоресцирующую пустоту. Старики спали на полу или стояли на коленях на своих молитвенных ковриках среди окурков и кусков целлофана, а какой-то американский мальчонка лет шести – светловолосый, в рубашке в красную полоску, казавшейся неуместной среди темных тонов,– примостился за стулом и поливал из игрушечного автомата таможенную стойку.
