Фриц Лейбер - Стол полный девчонок
— Доктор Слайкер, — произнес я как можно более спокойней, — я…
— Тише! Активирование призрака сопряжено с определенным риском. Тишина — условие существенное, но необходимо будет использовать — на очень короткое время — Чайковского — ту музыку, которую я так' быстро выключил в начале вечера. — На несколько секунд он углубился в стереосистему. — Еще придется убрать остальные папки и те четыре призрака Эвви, которые мы не собираемся использовать, а также закрыть все ящики на замок. Иначе возможны осложнения.
Я решил попытаться еще раз.
— Перед тем как вы продолжите, доктор Слайкер, — начал я, — мне бы действительно хотелось объяснить…
Не сказав ни слова, он опять протянул руку назад к столу. Мои глаза уловили быстрое движение за моим плечом, и в следующее мгновение что-то накрыло мой рот и нос, не прикрыв, однако, глаза, но подступив прямо к глазам: нечто мягкое, сухое, липкое и вызывающее ощущение чего-то сморщенного. Я судорожно вдохнул и почувствовал, что втянул один лишь кляп, не пропускающий воздух. Разумеется, это напугало меня так, словно я, пройдя семь восьмых жизненного пути, оказался перед лицом забвения, — я буквально примерз к креслу… Но затем я вновь очень осторожно попытался вдохнуть, и на сей раз с радостью обнаружил, что сквозь «намордник» просочилось немного воздуха. Он приятно охладил жар моих легких, этот небольшой глоток воздуха, — я почувствовал себя так, словно не дышал целую неделю.
Слайкер смотрел на меня с улыбкой:
— Я никогда не говорю «тише» дважды, Карр. Пенопласт, из которого сделана эта губка, еще одно изобретение Генри Артуа. Он состоит из миллионов маленьких клапанов. Пока вы дышите осторожно — очень-очень осторожно, Карр, — они пропускают вполне достаточно воздуха, но если вы резко вдохнете или попытаетесь закричать, они плотно сомкнутся. Исключительно эффективное успокаивающее устройство. Соберитесь, Карр, ваша жизнь зависит от этого.
Никогда еще я не испытывал такой жалкой беспомощности. Малейшее мышечное напряжение, даже согнутый палец, сбивало ритм дыхания так, что клапаны начинали закрываться и я оказывался на грани удушья. Я видел и слышал все, что происходило, но не осмеливался не то что реагировать — даже думать. Мне пришлось внушить себе, что мое тело перестало существовать (пластик «хамелеон» помог в этом) и осталась только пара легких, работающих постоянно, но с безграничной осторожностью.
Слайкер как раз вложил папку Кордью обратно в ящик, не закрыв его, и принялся собирать другие разбросанные папки. Затем он снова дотронулся до панели в столе, и свет погас. Наступила беспросветная тьма.
— Не пугайтесь, Карр, — прорезал темноту хихикающий голос. — Хотя я уверен — вы понимаете, что это в ваших интересах. Я легко могу привести все в порядок — работа посредством прикосновений — мой конек, ибо мои зрение и слух хуже, чем может показаться, — но даже вашим глазам придется вначале привыкнуть к темноте, если вы вообще сумеете что-нибудь рассмотреть. Повторяю, не пугайтесь, Карр, и тем более не пугайтесь привидений!
Я не думаю, что в тех обстоятельствах, в которых я оказался (впрочем, кресло действительно возымело на меня успокаивающее действие), мог рассчитывать хоть на малую толику удовольствия от мысли, что вскоре увижу какой-то тайный образ Эвелин Кордью — реальный или умело сфальсифицированный Мастером. Конечно же, нет! Вместо этого и, думаю, совсем позабыв о страхе, я почувствовал неосознанное отвращение к тому, как Слайкер свел все человеческие импульсы и желания к жажде власти, красноречивыми символами чего являлись кресло, «линия Зигфрида» на двери и папки с привидениями, реальными или воображаемыми.
Среди непосредственно беспокоящих меня вещей, несмотря на все мои усилия подавить тревогу, белее всего изводило то, что Слайкер сообщил мне о неполноценности двух своих основных органов чувств. Не думаю, что он признался бы в этом человеку, которого ожидали долгие годы жизни…
Тянулись во тьме минуты. Время от времени я слышал шелест папок и только один раз — мягкий стук задвигаемого ящика. Это значило, что он еще не закончил с уборкой документов и запиранием стола.
Я сконцентрировал незанятую часть своего мозга — крохотную часть, которую я осмелился освободить от контроля за дыханием — на попытках услышать что-нибудь еще, но не мог уловить даже приглушенного шума города. Я решил, что офис, должно быть, звукоизолирован, равно как и светонепроницаем. Впрочем, это в любом случае не имело значения, поскольку я не мог подать никакого сигнала.
А потом все же возник звук — глухой щелчок, который я слышал лишь однажды, но сразу же узнал: это был звук отпираемых засовов двери офиса. Во всем этом было что-то непонятное, и только через мгновение я понял, что именно: перед этим не было слышно поворачивания ключа.
В какой— то момент я подумал, что Слайкер бесшумно подкрался к двери, но затем вспомнил, что шелест папок у стола все это время не прекращался.
Шелест был слышен и теперь. Видимо, Слайкер ничего не заметил. Он действительно не преувеличивал, говоря о плохом слухе.
Послышался легкий скрип петель — один раз, второй, — словно дверь открылась и закрылась, а затем вновь щелкнули засовы. Это удивило, потому что из коридора должен был бы ударить сильный луч света — если только его не отключили.
После этого я уже ничего не слышал, кроме продолжающегося шороха папок, хотя прислушивался настолько внимательно, насколько позволяло мое контролирующее дыхание сознание. Странная вещь: каким-то образом то, что я осторожно дышал, усиливало мое слуховое восприятие — видимо, оттого, что я находился в полной неподвижности и не мог напрягаться. Я знал, что с нами в офисе находится еще кто-то и Слайкер об этом не догадывается. Минуты в темной комнате, казалось, тянулись бесконечно, словно край вечности зацепился за поток нашего времени.
И вдруг раздался свист, подобный тому, который издает парус, резко хлопающий на ветру, — удивленное бормотание Слайкера стало перерастать в визгливый крик, но затем оборвалось так резко, как будто на него надели такую же маску, что и у меня. Затем послышались шарканье ног и пронзительный скрип колесиков кресла, звук борьбы, но не двух людей, а мужчины, борющегося с какими-то путами, — отчаянное, скованное стремление подтянуть свое тело и тяжелое дыхание. Я подумал, нет ли в маленьком угловатом кресле Слайкера таких же пут, как и в моем, но вряд ли это имело бы смысл.
В следующую минуту я услышал свистящее дыхание, словно кто-то открыл Слайкеру ноздри, но не рот. Он тяжело сопел. Я мысленно представил Мастера, каким-то образом привязанного к своему креслу и, подобно мне, пристально вглядывающегося во тьму.
